Гарь

– А батюшка святый Аввакум, войдя в хлебню, юзы расторг, – глухо ответствовал из печного пода юродивый. – Яко с апостола Петра, в темнице сидящего, наземь грянули, а токмо рукой дотронулся.

Монахи, скучившиеся у дверей, хором возопили:

– Облыжно врёт! Никто же не входил, мы тутока были и не зрели. Сам, как уж там, отмычил их, ловкой!

– Жарко тебе? – угодливо заглядывая в печь, спросил митрополит. – Водицы не хошь?

Фёдор замотал головой, засмеялся.

– Не-е! Волосья токмо трещат, а воды в рот неможно взять – закипит и обварит.

Осторожненько вошел в хлебню царь, с ужасом в глазах вертел головой, воззрясь на Фёдора. Юродивый прикрикнул:

– Вели соломки ржаной сюды напхать да сам заползай, мыльня дюже сладка, попарю тя, болезного, усю ересь, на тя напущенную, выхлещу.

Царь молча взял под руку Павла, отвёл от печи, попросил:

– Вынь его и осмотри – не поджарился ли, да отпусти божьего человека.

Вынули Фёдора, он пришел к Аввакуму с закучерявившейся бородой, поведал радостно о встрече с царём.

– И не обгорел? – не поверил протопоп. – А ну-ка, задирай рубаху… Чудно, ни одного волдыря на гузне. И как сподобился не сгореть? Зачем врал, что я приходил и железы с тебя посымал?

– Дак приходил, батюшко, чо запираешьси? – закуксился, заскорбел лицом юродивый. – Али я незрячий?

– Ну приходил дак приходил, а ты всем-то пошто тайное сказываешь.

Аввакум отвёл Фёдора к Морозовой, наказал:

– Федосьюшка, дочь моя духовная, Фёдора многострадального, да неленостных трудников Божьих, Киприяна с Авраамием, яко ангелов Божьих зри.

Не ответил государь на Аввакумову грамотку-моленьице и с глазу на глаз говорить не спешил, хотя много чего дельного накопилось у протопопа сказать ему, и не только о церковных, но и мирских, особливо сибирских, делах. Не ответил, но и без внимания не оставил: присылал к нему своих доверенных людей Артамона Матвеева и Ордин-Нащокина, а Родион Стрешнев, из приказа Тайных дел, бывал почти каждый день, а то поручал навестить Аввакума Юрию Лутохину, своему подначальному.

Как-то Стрешнев, искренне опечаленный, открыл протопопу, что пойманы и взяты под крепкую стражу поп Лазарь с дьяконом Фёдором, да протопоп Суздальский Никита, да ещё по уездам много других проповедников старой веры повязали. И поутихли волнения, хотя в народе разброд живёт.

– Мой тебе сказ – сиди тихо, – посоветовал Стрешнев. – Народишку что? Почесал языком, выкричался да и вернулся в свои домишки. Глядишь, и опять всё будет справно, утихомирятся и станут знаменоваться тремя перстами, от перемены сей никто не умер. Важно, чтоб Христу молитвы воздавали, а тамо, как говорил Никон, крестуйся хоть кулаком во имя Божье, всё будет благодатно.

– Так какого он рожна двуперстие сломил, ежели кулаком, а то и копытом окидывайся – всё в благодать Ему? Зломудр пастырь павших. Чего ж он тогда на собачонку твою греческим патриархам жаловался?

– Как знаешь? Ты ж в Сибири был?

– Я в миру живу, милой человек, – закручинясь, ответил Аввакум, – знаю о казнях братии моей, боголюбцев, знаю, что государь за моё посланьице к нему гневен на меня, знаю – не сидеть мне в справщиках на печатном дворе… А пошто на собачку жаловаться?

Стрешнев заулыбался, стал рассказывать.

– Ну, Никон завсегда был зол на меня, да и я не любил и не люблю его. Есть за что. Вот когда государь в Польше воевал, он тут вовсю царём великим выявился. Скольких добрых людей разорил и по миру пустил. Иосифу, царство ему небесное, и не снилось такое, хоть тоже был сребролюбец. А этот восемьдесят пять городов подгрёб под свою патриаршую область, да с пахотами, со крестьяны, а удельных князей по ссылкам растолкал. Я писал о том царю не един раз, да грамотки мои как-то всё попадали не к тому государю великому, а к другому, более великшему, кой царскую власть ставил куда как ниже патриаршей. Вот уж орал на меня! А я терплю, не перечу рёву его медвежьему. Веть ему сничтожить меня – плюнуть, да не смеет: я сродник царю как-никак. Ну и сходились ко мне друзи, тож им обиженные, обедали, кое-что не таясь сказывали. А была у меня, и теперь она есть, собачонка чёрненькая, небольшенькая, но смышлёная стервька, только что не говорит. И вот чего она протяпывала, а веть никто не учил: сядет на задние лапки и обеими передними важно так машет, ну как патриарх благословляет. Я и прозвал её Никон. Отзывается. Скажу ей: «Ну-ка, Никон, благослови нас, иже на тебя уповаем, из братины упиваем, а она неупиваема есмь». Тут она сразу хлоп на задницу – и ну лапками махать. Гости вповалку хохочут, уж так-то всё с патриархом схоже. Но дошло до Никона про наши игрушки. Позвал, отчитал, мол, богохульствуешь, а я ему рек – не моя та затея, а псинкина, может, она по собачьему чину тоже патриарх пёсий. Никон рыкнул на меня, аки зверь, проклял и посохом за дверь вытолкал. И всё.

– А не всё, Роман, – засмеялся Аввакум. – Уж не утаи ответ греческих иерархов.