Гардемарины, вперед!

— Да, игра у них общая, но в чем-то у каждого своя. Шетарди надо выслужиться перед французским двором и вернуть себе место посла. Лестоку надо быть первым при Елизавете, а для этого — скинуть меня. Слушай и запоминай, чтобы я дважды не повторял тебе урок политической мудрости… — Бестужев встал и заходил по кабинету, — Лесток помог государыне занять трон, но нет ничего более зыбкого, непрочного, чем монаршая благодарность. Кто он такой? — Бестужев говорил почти вдохновенно. — Неутомимый интриган, острого, но недалекого ума человек, иностранец, посредственный лекарь. Что ему делать дальше? Клистиры ставить? Сейчас он несколько укрепил небя Лопухинским делом, но государыня в глубине души не очень верит в серьезность этого заговора. Казнь — она больше для острастки, чтоб другим было неповадно. Лесток вкусил власти и не хочет с ней расставаться. Он видит себя французским Бироном при русском дворе, но я ему не позволю. И он это знает. Он служит прежде всего себе, я же служу России, а потом себе. Нам с ним не ужиться.

— А эти бумаги? — Яковлев кивнул на стол. — В огонь?

— Ни в коем случае. В тайник.

— Стоит ли рисковать? — поморщился секретарь.

— Я хочу, чтобы меня судили не современники, а потомки, — почти торжественно произнес Бестужев. — Пусть знают мои черные и белые дела и вынесут нелицеприятный приговор, — странная гордость осветила его грубое лицо.

— Я все понимаю, — поспешно сказал Яковлев, но обыденность его интонации показала полное непонимание высоких задач вице-канцлера, — но… еще не придумали такого тайника, откуда нельзя снова выкрасть эти письма. Игра ведь еще не кончена.

Бестужев задумчиво посмотрел на Яковлева.

— Ты прав, игра еще не окончена. Поэтому нет тайника более надежного, чем…

— Чем?.. — не выдержал Яковлев.

— Пусть они хранятся в Париже у кардинала Флери. Яковлев оторопел.

— Простите, ваше сиятельство, — выдохнул он, — но я вас не понимаю.

— Что же здесь непонятного? Тот враг безопасен, который уверен, что держит тебя в руках.

— Мы пошлем Шетарди подложные бумаги! — наконец, осенило Яковлева.

— Но одну настоящую! — Бестужев вытащил из вороха бумаг расписку, испещренную цифрами. — Она придаст солидности всем остальным.

— Но ведь Шетарди не дурак, он сразу заподозрит обман.

— Надо, чтобы этого не случилось, — вице-канцлер подумал мгновенье. — Гардемарины хотят послужить России? Так пусть они начинают свою службу. Зови Лядащева!..

Ночь. Особняк княгини Черкасской.

Гаврила сидел в комнате, отведенной ему хозяевами, и напряженно смотрел на дверь. Где-то в глубине дома забили часы. Гаврила открыл дверь и нос к носу столкнулся с дежурившим подле его комнаты гайдуком.

— Куда, Гаврила Петрович? — почтительно спросил он.

— В парк, за дурманом.

— И я с вами, — с готовностью отозвался гайдук.

— Дурман надо собирать в полнолуние и непременно в одиночестве, а то лекарство силы иметь не будет.

Гайдук согласно кивнул головой.

— Вот и пошли. Я буду в одиночестве, и вы… рядом будете в одиночестве, — сказал он серьезно.

— Хабэас тиби! — прикрикнул на него Гаврила, — Что значит — стой здесь и чтоб тихо! — И он стремительно бросился к лестнице.

Как только Гаврила выбежал в парк, окно на вторам этаже распахнулось, и истошный женский гллос завопил:

— Лекаря!

Гаврила увеличил скорость, обогнул фонтан с мраморной нимфой, лилейной ручкой указывающей ему правильное направление. В доме уже хлопали двери, метался в окнах свет. Потом кто-то зажег фонарь, и толпа с гвалтом ринулась в парк ловить беглеца.

Гаврила мчался к решетке у Фонтанной речки, где в условленное время его ждали друзья.

Когда до решетки осталось метров десять, не больше, и уже были видны взволнованные лица Никиты, Алеши и Саши, Гаврила схватился за сердце и рухнул на землю.

— Все… не могу бежать… — прохрипел он без сил.

— Гаврила, что с тобой? — Никита стремительно перемахнул через решетку и бросился к камердинеру.

Тот негромко стонал. Почти волоком Никита подтащил Гаврилу к решетке и попытался оторвать от земли обмякшее тело, но мелькавший между деревьями свет фонаря и орущая дворня совершенно парализовали силы великого парфюмера.

— Все… конец… — причитал он. — Барин… уходите… Прощайте, Никита Григорьевич…

— Тогда вплавь! — Никита решительно столкнул Гаврилу в воду.

— Я плавать не умею, — успел крикнуть Гаврила и покорно пошел ко дну, но рука Никиты ухватила его за воротник камзола, подняла над водой облепленную тиной голову. Несколько сильных гребков, и Никита, волоча безжизненнее тело, вылез на сушу по другую сторону решетки. За спиной их бесновалась дворня княгини Черкасской. Друзья подхватили тело алхимика и бегом бросились к стоящей на верхней дороге карете. Карета сразу тронулась.

Гаврила снял со лба водоросли и зяблым голосом сказал:

— Вина бы, господа…

— Держи… — Алеша вложил в его руку бутылку токайского.

Гаврила сделал большой глоток.

— Такого помощника в науке, как Алешенька, мне никогда на найти, — сказал он грустно.

Никита рассмеялся.

— Я выучусь, Гаврила. Не робей! Мы едем в Париж!