Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

- Вот сдернет покров с добрых дел, - говорил Иван Федотыч с такою скорбью, как будто сам сдергивал этот покров, - за добрыми делами корысть скрывается, вожделение мирской славы, алчность... Вот покажет изменчивость счастья, в любви - коварство, в дружбе - ненависть, - и с печальною усмешкой произносил слова Премудрого: - "Без тебя давно знаю это, о Велиар! Ты мне въявь показываешь, - я провидел разумом суету и тлен здешнего мира. Тут ничего для меня нет нового. Лучше забавляй меня, потешай бесовскими шутками, пусть играет жизнь, как молодое вино в бутылке!" А другой раз задумается, скажет: "Ах, скучно, сатана! Чтой-то сколь лениво влачатся дни". И Велиар бьется, выходит из себя, лишь бы прельстить Премудрого, понудить к роковому слову.

Дальше шел рассказ, как "по некотором времени встретил Фаустин юницу, Маргариту Прекрасную. Идет Маргарита к обедне, о боге думает" и как "распалился Фаустин Премудрый красотою юницы, ее голубиною невинностью" и сказал Велиару: "Вот ты бьешся, выходишь из себя, из-за пустяков землю роешь; соврати юницу - и мне будет приятно".

История этого совращения - любовь и несчастье Маргариты - вызвали необыкновенную жалость в Иване Федотыче; он несколько раз умолкал, прерывал себя на полуслове, шумно сморкался. Только рассказывая о шкатулке и о том, как мать Маргариты позвала попа, он добродушно усмехнулся и произнес:

- А поп-то был, видно, из эдаких, - вот что ты. Николушка, об отце Александре сказывал. Посмотрел, посморел, "что ж, говорит, пожертвуйте на церковь: ризы у меня ветхи, закажу новые, самоцветным каменьем уберу... а вам за такую жертву по крайности тыщу грехов отпустится!"

Но, до такой странной восприимчивости жалея Маргариту, Иван Федотыч не обнаруживал враждебного чувства ни к Фаустину, ни даже к Велиару. К Велиару его отношение было сдержанное, строгое; в Фаустине он с особенною выразительностью выставлял черту глубокого разочарования.

- Прельстили они ее, обморочили, - говорит он, - возгорелась она любовью к пригожему господину, отдалась в его руки... А Велиар тому рад: вот, думает, теперьто он взмолится, чтоб продлился день, теперь-то познает земную радость! Но не так вышло... Встречает Велиар Фаустина Премудрого, видит: мрачен из лица Фаустин, невесел. И говорит Велиару: "Ах, скучно, сатана! Нонецшее подобно вчерашнему, все то же да то же, ничего-то нет нового под солнцем... Вот чаша с питьем и манит сладостью, а приникнешь устами - какая горечь!"

Пока в "истории" не появлялось Маргариты, Татьяна и слушала и не слушала. Она, так же как и Николай, любила рассказы Ивана Федотыча, любила переплетать с содержанием этих рассказов свои тайные мечты и мысли; но теперь то, что говорил Иван Федотыч, казалось ей таким ненужным. . И только со слов: "По некотором времени встретил Фаустин юницу" в ней что-то встрепенулось, она жадно стала слушать. И опять засновали нити ее собственных мыслей и мечтаний по "основе" рассказа, - "история"

начала переплетаться с тем, что она думала о себе, о Николае, о том, что ей нестерпимо душно и тоскливо и хочется какого-то неиспытанного, невиданного счастья..

А Николай все более и более отвлекался безотчетным подъемом, бессознательным сцеплением странных маслей, смутных представлений... Переливы тоски и раздражения, восторга и нежности, точно зыбь, когда "вертит" ветер, то есть дует не разберешь с какой стороны, - такие переливы появлялись и пропадали в нем, внушали ему беспокойство.

Душа его вяло отзывалась на те важные вопросы жизни, которые двигали Премудрым Фаустином, от которых умилялся и плакал Иван Федотыч. Смерть, преступление, страдание, отрицание жизни... убить иль не убить Агафокла, хорош ли, дурен отец Александр - все теперь казалось Николаю далеким и посторонним, одинаково мешающим чему-то действительно важному. С удивительною остротой впечатлений он впитывал в себя все, чем был полон этот тревожный вечер, эта изнемогающая природа. Он прозревал, о чем в такой истоме поет соловей, чего заслушалась будто заколдованная липа, что делается в душе Татьяны...

то есть он был уверен, что знает это, потому что никогда не чувствовал за собой такой странной отзывчивости к звукам, к движению, к свету и теням, к тому, что совершалось в природе, что происходило с Татьяной Это было какое-то очарованное состояние, какое-то восхищение духа. И то, что он подумал о Татьяне ранней весной, после соблазнительных слов Агафокла, и что думал о ней, когда ему вообще приходилось мечтать о женщинах, - не то что возвратилось к нему со всеми подробностями, а возвратилось преображенное в какое-то чувство радости и стра-ха - в чувство трепетного ожидания. С того мгновения, как Татьяна посмотрела на него, и ответила ему, и покраснела под его восторженным взглядом, Николай знал, что это непременно должно случиться, и это-то и было "действительно важное"... И он оставался холоден к "истории", не понимал, отчего так волнуется Иван Федотыч.