Гарибальди

«В ночь на 29 июня последняя наша пушка была уничтожена неприятельскими снарядами, — продолжает Гарибальди в «Мемуарах». — Стены у ворот Сан Панкрацио и 9-й бастион рушились. Чтобы помешать исправлению брешей, французская артиллерия стреляла всю ночь. Это была ужасная ночь! Словно саваном покрыла она Рим. Бушевала гроза, сверкали молнии, и грохот громовых раскатов смешивался с громом орудийной канонады. В полночь гроза и грохот пушек стихли. В 2 часа утра снова грянули три пушечных выстрела. Неутомимые берсальеры вышли из Вилла Спада и бросились к воротам Сан Панкрацио. Обнажив шпагу, я помчался во главе их с пением национального гимна. Признаюсь, в эту минуту я потерял всякую надежду на будущее, у меня было только одно желание: умереть в бою! Я бросился со своими воинами в атаку. Во время этой кровавей стычки я неожиданно получил приказ Собрания: немедленно явиться в Капитолий… Галопом я помчался туда. Когда я появился в дверях Собрания, все депутаты встали и начали аплодировать. Я оглядывался в недоумении, не понимая, что могло их так воодушевить. Я был весь в крови, моя одежда пронизана пулями и изодрана штыками. Все закричали: «На трибуну! На трибуну!» Я поднялся на трибуну и был засыпан вопросами».

Это необычайное приглашение Гарибальди с линии огня в Капитолий объяснялось неотложной необходимостью решить: продолжать оборону города или нет? Мадзини заявлял, что и слышать не желает о капитуляции. При всеобщем гробовом молчании он приблизился к трибуне, взял лист бумаги и, разграфив его на три столбца, написал вверху каждого следующие три предложения: I. Капитуляция. 2. Защита Рима баррикадными боями на улицах города, упорная защита каждой пяди земли. 3. Уход из Рима правительства, Собрания и войска с тем, чтобы начать войну с австрийцами.

Мадзини предложил каждому написать свое имя в одном из трех столбцов. За капитуляцию не было подано ни одного голоса.

В эту минуту в Собрание явился Гарибальди. Он не намерен был скрывать истинного положения вещей и напрямик объявил, что защита города невозможна.

— Правда, — добавил он, — можно еще завязать баррикадные бои по ту сторону Тибра, при том условии, если все население за два часа успеет перебраться в глубь города. Я должен, однако, поставить вас в известность, что даже такая самозащита может отсрочить падение города всего на несколько дней. Рим могла спасти лишь неограниченная военная власть энергичного военачальника, но меня не послушались. Сейчас уже поздно… Теперь не остается ничего более, как выступить из Рима с остатками храброго войска и драться за наше знамя до последней капли крови.

После того как Гарибальди покинул Собрание, отправившись обратно на позиции, выступил триумвир Чернуски. Бледный, срывающимся от волнения голосом он предложил следующую резолюцию:

«Во имя бога и народа, Римское учредительное собрание прекращает сопротивление, теперь уже немыслимое, и остается на своем посту».

Характерно, что даже сейчас республиканское правительство не решалось облечь Гарибальди всей полнотой военной власти. Ему дали только «равные права с генералом Росселли». Лишь утром 1 июля вопрос этот был снова поднят Мадзини, но теперь это уже не интересовало Гарибальди. «Сейчас уже поздно!» — заявил он.

В полдень 2 июля, еще до вступления французов в город, Гарибальди собрал на Ватиканской площади своих бойцов. Когда он появился на коне, по всему Борго прокатился гул восторженных криков: народ приветствовал своего любимого героя. По данному им знаку воцарилось молчание, и он громко воскликнул:

— Я ухожу из Рима. Всякий, кто хочет продолжать войну с чужеземцами, пусть следует за мной. Я не могу предложить вам ни почестей, ни наград. Все, что я предлагаю, это голод, жажда, форсированные марши, сражения и смерть. Тот, кому дорога родина, пусть следует за мной!

Он возвращался с площади среди возбужденных или убитых горем людей. Многие рыдали. Один Гарибальди был молчалив и спокоен.

…В сумерках отряд в четыре тысячи человек тихо дожидался, пока стемнеет, чтобы выступить из Рима через ворота Сан Джиованни по тибуртинской дороге. С отрядом шли Чичеруаккио, по обыкновению веселый и жизнерадостный; длинноволосый монах-революционер Уго Басси с крестом на шее и кожаным мешочком у пояса, где хранилась сочиненная им поэма; Анита в мужском костюме. В некотором отдалении теснилась толпа провожавших. Люди стояли в колясках, взбирались друг другу на плечи, чтобы увидеть эту прощальную сцену. Около восьми часов вечера был отдан приказ выступать. Отныне хозяевами Рима стали французские офицеры, папские клевреты и австрийские шпионы. Опять тюрьмы заполнились арестованными, на виселицах болтались сторонники республики, просуществовавшей так недолго…

Мадзини в течение нескольких дней бродил переодетым по улицам Рима. Через неделю ему удалось бежать в Англию, где он и оставался почти до самой смерти.

***