Гарри-бес и его подопечные

Там между знаков — пространство. Долина, полная шорохов. Там из светящейся пустоты, из легких касаний, из колыхания форм, из наплыва теней, из закодированного первородного вещества рождается Божество. Оно проявляется и гаснет, и вновь проявляется…

Не спугни его, потеряйся, исчезни…

Егор стоял и смотрел на содеянное.

Сознание оседало, как пыль, проявляя реальность.

Что это было?

Озарение? Энергетический выброс? Прорыв в мир иных измерений, где все и всегда?

Он был вычищен, выхолощен… использован силой, не замечающей его. Он попал в поле его воздействия. Через него просквозил поток, всасывающий в себя все, что копилось долгие годы, зрело нарывом. Все вынес вихрь и выбросил на холст.

Все теперь там.

Там знаки божьи. Они притягивали к себе. Краска жила, пульсировала. Она несла в себе заряд. Затаившийся взрыв. Код. Звук жизни вечной.

Там жило изображение.

* * *

Художник — зверь чуткий.

Бродит по свету, прислушивается да по сторонам посматривает.

Нюх у него волчий и глаз, как репей, цепкий. Все видит снаружи и изнутри. Видит да в копилку складывает.

Глаз у Художника круглый, как шар, крутится планетой в пространстве необъятном, и со всех сторон по невидимым проводам к нему информация поступает. Он ее принимает и переваривает.

Но ему все мало. Никак насытиться не может.

А когда наберется ее немерено, Художник болеет, потому что не в силах вместить в себя все.

А информация все поступает и поступает.

И тогда он ищет себе место уединенное, запирается на засовы и глаз свой зашторивает.

Но информация находит его везде, потому что нет преград для потустороннего.

Она копится в нем, густеет, настаивается, бродит энергия сил невостребованных.

И, наконец, из того изобилия вырывается звук.

Он пронзителен и первобытен.

И Художник не знает, что с ним делать, куда его деть. Он не умеет с ним обращаться.

Он хочет бежать от него, спрятаться, да некуда… потому что звук тот — из него, а инструмент — он сам.

А дальше всегда подвиг. Или трагедия. Третьего не дано.

* * *

А теперь я так скажу, оторвавшись от повествования, — перерыв. То есть возникло острое желание выпасть из контекста и оторваться. От генерального пунктира.

И то, роман — дело добровольное. Во всяком случае, хочется надеяться…

Так вот, скажу вам по секрету, у меня тут свой пунктир наметился. Симпатичный с виду… Короче, берем сейчас 50 баксов… не, 50 мало… — 100. А 100 много. 50 баксов + 100 штук наших, и едем в одно приличное место…

С другой стороны, чем все эти пунктиры кончаются, хорошо известно. Даже слишком. И не мне одному…

Поэтому надо, не торопясь, во всем разобраться.

Роман, он, собственно, что? В отстраненном смысле… Завязка, развязка, подтекст, внутреннее напряжение и колоссальная ответственность. (Лев Толстой бровь насупил из виртуального небытия). Нравственный аспект, безнравственный герой, правда жизни. Преступление энд наказание. Но главное, это упорный каждодневный труд! С этим не поспоришь…

А больше всего меня раздражает в этом процессе — ЧУВСТВО ДОЛГА. Стоит за спиной существо в униформе, аккуратно подстриженное. Руки за спиной держит, ноги на ширине плеч расставило и молчит. Хочешь, не хочешь — пиши. Только встал — куда? — Да, понимаешь, дело какое, чё-то сегодня настроение вялое, мысли вразброд, внутри как-то так и никак, сомневаюсь во всем, понимаш? — Сидеть! — Кризис у меня. Моральный завал и душевная угрюмость. — Сидеть, я сказал! — Ну, няня, здесь так душно… пройтись надо, встряхнуться… Ну… будь человеком… — Хорошо. Я с тобой.

Со мной, думаю, ну-ну… Беру три по 100 штук наших и 50 баксов прячу. Ловлю мотор, покупаю водку и какую-то клюквенную гадость даме. Едем. Я на переднем сиденье, этот, стриженый, сзади. (Прямо за спиной ощущаю его тяжелый нравственный взгляд). И начинаю думать. Думаю, думаю… У меня привычка такая: думать и сопереживать. А где, как не в пути, предаться размышлениям… По нашим российским дорогам.

Я вам так скажу: лучше места для этого занятия не найти.

Размышляю я так: вот вы думаете — сочинитель, дело какое… Стучи на машинке по роману в квартал, как какой-нибудь фраер типа Тополя или кто там у нас, сильно плодовитый. А все говорят: ты знаешь, какой это писатель? М-м-м-м, у него 36 романов! Или про художников… У него столько работ, столько работ! эт-то что-то. (Вообще-то, я уже начал. Водила отказался, а этому и предлагать не стал).

А я так не могу. Я, во-первых, ручкой пишу шариковой. Во-вторых, я душой прирастаю и люблю их, козлов, как Джульетта…

Вот так.

Дальше ни полслова.

Судите сами: произвел какого героя на свет, себе на мученье, выпустил погулять — все! — ответственность на себя взгромоздил до самой его кончины. Следи за ним, направляй, вкладывай в него мысли разновеликие, диалоги-монологи, желательно, как в жизни, сомнения-прозрения… все, как у людей… Есть захочет — корми, замерзнет — одевай. С какой-нибудь Люсей или Альбиной знакомь. Потом у них драма, видишь ли, назрела или, наоборот, полный ажур. А я-то тут причем? Тоска…