Гарри-бес и его подопечные

Корней, правда, так не считал. Он на звезду смотрел — царевну видел. Поэтому в средствах не считался. А средства были. Из родовитых он, таких больше нет. Этот последний.

Пальто ей купил обычное, от Зайцева, на меху, чтобы бедро прикрыть. Виолончель подарил Страдивари, чтоб не скучала, музицировала в его отсутствие. Ложки серебряные носил. Все ложки по одной из семьи вытащил. Она поесть очень любила, вот он и носил. Потом половник фамильный принес и остался с ней жить.

А местность в том краю была примечательная. Центральный проспект, бульвар роскошный (весь в цвету), троллейбус есть, за номером 9, публика по бульвару бродит престижная: предприниматели, киллеры, хасиды, ОМОН, памятник Надежде Крупской стоит. (Муж ее, Крупский, был большой человек, но жену любил страстно, как тот дед козоньку ту, памятник ей воздвиг.)

А от Центрального проспекта зигзагами и напрямую разбегается множество переулков, закоулков, заулков, загогулин и тупиков. И в каждом таком заулке или тупике, если тщательно поискать среди различных ненужных предметов, можно найти ход в подземелье, приваленный камнем. Мы, коты, те места хорошо знаем.

Сколько туда ни кричи, никого не докричишься. Однако не сомневайтесь, жители там есть. Если туда ненароком свалиться, лететь будешь долго. День, два, а то и неделю. И выбраться оттуда совсем непросто. Бывает, попадет туда пришлый человек, и все — нет человека, сгинул. Судьба, значит, такая, решает он.

Жена в трауре, дети сиротами растут, а он жив-здоров, только знать никого не знает, ни жены, ни детей, и вся прошлая жизнь, говорит, мне просто померещилась. И принимается в том подземелье дворец возводить. Кто оловянный, кто медный, а кто и золотой.

В такое подземелье и угодил Корней со своей царевной и принялся дворец возводить золотой. Царевна, правда, не долго в подземелье томилась. Я, говорит, голубых кровей, бледнею и чахну от такой бестолковой жизни. Дом себе неподалеку купила с парадным крыльцом и обстановкой. Салон открыла, экипажем обзавелась. В том экипаже к Корнею наведывалась. И, надо сказать, регулярно.

А Корнею и так хорошо. Трудится, башни золотые выводит. Царевна подкатит — нарадоваться не может: Ах, царевна! — и грудь полнится пеной морской.

Огромное море, величиной с океан, ласкает душу, повергает в истому. Страшное дело, сладость какая!

А она, чтоб усладу продлить, знай хвостом лисьим крутит. То звезду на Корнея направит, то в другом направлении. В резко противоположном. Чаю попьет, хвостом махнет и пропадает.

У Корнея море взыграет, забурлит, разольется, весь белый свет заполонит. И погружается он, как водолаз, в бездну морскую на самое дно. А там гадость всякая плавает: инфузории, туфельки, планктон — муть и тоска, одним словом. Сядет у камня замшелого и дрожит. Кругом темно, никакой перспективы не видится. «Я морж, — стонет, — я морж…»

Но не будь он Корней, в самом деле, родовитый боярин, чтобы в том омуте сгинуть. Род у него древний — корни глубокие, крона, что атомный гриб, — предки ни одну царевну на место ставили. Будет он из-за всякой, хоть и крутой, жизнь свою гробить.

Выныривает тогда на поверхность и принимает спасительное решение: а не сходить ли нам в поход, дней эдак на пять-шесть, чтобы дым пошел, и гарь над проспектом зависла, и пепел на дом ее пал. А там посмотрим.

С походом проблем никаких: одна получка пропивается, он другую из кармана достает. А получек у него много. В каждом кармане, считай, по две. Деньги к нему сами шли почему-то. Миллионщиком был. А одевался просто.

Только Корней к кабаку, в закоулках происходит подвижка. Камни сами собой сдвигаются, выходы открываются и из чрева земного на свет божий выползают художники. Слышат зов сердца: пора, брат, пора на войну! На свет щурятся, погожему дню радуются: в такую благодать и помереть не грех. Стоят, доспехи не спеша чистят. Кто пыль с пиджаков сдувает, кто мох из ушей выдирает, кто бородой трясет, моль выгоняет. У всех душа ликует. Чуют великую битву.

… и потянулся неспешно местный житель к источнику…

А Корней уже в кабаке. Не долго думая, в кармане порылся и — раз! — лимон на прилавок. Тараканы в рассыпную. Мухи проснулись, с места снялись, кружат. Шелудивая пьяница голову из-под стола выудил, моргает, обстановку оценить силится. Не может. Видит — лимон, знает — не его, а как к нему ноги приделать, в толк не возьмет. А Корней уже распоряжается:

— Галлон водки, дюжину шампанского и для сугрева чего-нибудь. На остальное десерту всякого.

Шелудивая пьяница тут как тут.

— Хошь развеселю?

— Не-а.

А Шелудивая пьяница уж стакан подхватил, разжевал и проглотил, не сморгнув. «Xyх, — говорит, — гадость. Запить бы…»

— И юмор твой убог, и сам ты черте что, — морщится Корней, однако стакан наливает. — Больше так не шути. Я этих дел не перевариваю.

«Хорошо же, — думает Шелудивый, — так, значитца, пабрезгал моим сообчеством, мироед».

Вдруг грохот слышится, земля дрожит, посуда на столах подпрыгивает. Ох да эх раздается у входа. То Мичурин с Циолковским приют тоске своей ищут.