Гарри-бес и его подопечные

По бульвару гуляет разнородный люд. Темен тот люд, позабыт, позаброшен (с молодых, юных лет), тяжела его сирая жизнь, но в канун Великого праздника Всех Угнетенных не сидится в квартире. Ходит туда-сюда, ждет чего-то… Некоторые сидят на скамейках, тянут пиво из баллонов, водкой запивают. Не торопятся. Знают, гулять им еще три дня и три ночи.

Непредсказуем и странен тот люд. Великую тайну хранит его сердце. Многие ученые положили жизни свои, пытаясь разгадать эту тайну. Так и не докопался никто. И записали тогда ученые в своих толстых справочниках, в графе «Великоросс»: народ непонятный.

Однако и среди них попадались прилично и просто одетые люди. Подобранность и строгость осанки отличала их. И стакан держали просто, не таясь, и закусывали лимоном (вареной колбасы не ели вовсе), и в правовом отношении были лояльны, то есть с ментом держались демократично, но без панибратства.

Их было явное меньшинство, но они выделялись.

Корнея тут знали многие. И темный люд его уважал, и прилично одетые были с ним по-свойски.

— Корней! — кричат те, что попроще, — иди к нам, пивка вмажешь, водочкой зашлифуешь.

— Корней, — говорят приличные, — вот стакан, а вот лимон, хлопни с праздничком, будь он неладен трижды и в мать его, и в душу! и чтоб вас в аду черти хавали, и тебя, Крупский, и бабу твою, Крупскую, за такой милый праздничек.

А Корней идет, молчалив и глух, в глазах темно, лишь лучик одинокой звезды ему путь освещает. Так ни с кем и не поздоровался.

Пожимают плечами и те и другие. Странно как. Припух наш Коpней, совсем забурел.

А Корней Сретенский бульвар пересек, мимо дома России дворами в Кривоколенный переулок путь держит. Там, там ее гнездышко с парадным крыльцом, там окно с занавесками, там царевна Ах сидит, чай кушает, вишневым вареньем заедает, ждет его дожидается. Приголубит, отогреет, разгонит муть и холод. Ах, царевна…

— Эй, товарищ! — окликает Корнея кто-то. — Пофаныжить не богат?

— Что? не понял… — останавливается Корней. — Как вы сказали?

А тут второй из подворотни идет прямо на него. Мелкий и дохлый, в пальто с длинным рукавом.

— Дяденька, что же ты такой непонятливый, засмолить травака люди просят. Может, ты скес? В смысле жлоб.

Понял Корней, что за люди к нему пристали. Знает, бежать надо, да противно ему. Своя земля под ногами. Здесь он отца с войны встречал, дед жил. Негоже ему от всякой шантрапы зайцем бегать.

— Ничего-то я в вашем тарабарском языке не пойму, — говорит Корней. — Идите ребята своей дорогой. А мне туда.

— Базар завел дядя, — улыбается дохлый в пальто. — Ну держи тогда шабер, — достает из рукава прут железный и бьет Корнея по голове, что есть силы: — На! клифт ветошный…

Осел Корней в темноту. Кровушка в землю струей пролилась. Отволокли его разбойники в закоулок потемней, стащили пальто, карманы вывернули. Шипят радостно — богатый улов!

— Знатная барахлина, — говорит Шелудивый, залезая в пальто, — и рогожка с варом. Не все проюндожил фрайерок.

— Фарт! — блестят глаза у Пьеро, разглядывая золотые часы. — Крупный подсолнух, отродясь таких котлов в руках не держал.

— Слышь, — говорит Шелудивый, — шлюцы на кармане звенят.

— Ну…

— Стеганем хату, пока чудачок запятнан.

— Так где ее сыщешь?

— Где, где… Во дворе дома России шмарин екипаж видел. Где-то там его нора… Точно. Мохнатый навар чую.

Лежит Корней в пустом переулке, безмятежен и кроток, как спящий ребенок. Лишь луна глядит на него, да ветер кудри перебирает. Запеклась кровушка на высоком челе, застыла черной лужицей на асфальте. В голове темно и пусто. Изредка пробивается слабый лучик сознания, но нет сил шевельнуться, нет голоса на помощь позвать. Сковал его холод осенний.

Ходит смертушка кругами, шепчет сладкую муть на ухо. Спи, мол, дитя божье, все суета… Что тебе в этой жизни поганой да маятной… Пустой, грязной и подлой. А там… Небо просторное, поляна в цветах, радости много. Лежишь, как в детстве, руки раскинув, травинку жуешь, взор от бездонной синевы оторвать не смеешь…

Забылся Корней, слушает старую лгунью.

Вдруг слышит знакомый грохот. Экипаж царевны по проспекту катит. «Господи, — думает, — неужто она, спасительница!»

Действительно — она. Гневом дышит, пальто на ветру клубится грозной мантией. Сама на облучок взобралась, экипажем правит, кнутом пощелкивает да посвистывает. «Па-а-берегись!»

Дошли до царевны слухи: пьет ее голубь. А она, понятно, терпеть не могла этих дел. Просто до страсти, до потери выдержки и приличия.

«Ха! — лупит лошадей, что есть силы, — у-лю-лю-лю-лю… Опять все деньги просквозил с шантрапой этой. Х-художники! Голь безлошадная. Одни убытки от них. На какие шиши в Хосту ехать…».

Крута царевна. Вскипает в груди ее ярость благородная. Священная война давно объявлена всем, кто покусился.

Многие члены Союза художников, а также члены Союза архитекторов и дизайнеров испытали на себе мощь ее хватких пальцев. Многие вылетали из подземелья стремглав, позабыв свои шапки и не попрощавшись. Даже Циолковский был бит однажды зонтом. А сколько она спиртного в туалет вылила… Страх Господень! С содроганием вспоминают те мгновения свидетели ее черных дел.