Гарри-бес и его подопечные

Дальше взапел Мичурин. Или заорал. Как на то посмотреть. Сначала он спал, но разбудила его печальная песнь Циолковского. Песня Мичурина, напротив, была полна веры. Звучала она примерно так:

Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить.
У ней особенная стать.
В Россию можно только верить!

Как выяснилось позднее, зря он проснулся. И голос подал тоже зря. Потому что Птица как раз дошел. Как раз последний стакан «Агдама» дошел до Птицыной сути. До стакана Птицын мозг колебался между светом и тьмой. После стакана тьма возобладала над светом.

Последняя фраза Мичурина пришлась на начало погружения во тьму. И Птица, как бдительный часовой, шарахнул на звук. «Быть добру!» — сказал Птица. Песня угасла. Угас и Мичурин.

Зато восстал Хромая Ерахта. Он давно наблюдал за Птицей. И чем больше наблюдал, тем меньше тот ему нравился. А песня Мичурина пришлась ему по душе.

Отбросив костыль, Ерахта взлетел над застольем и повис на ассирийской бороде Птицы. Птица хоть и звался Птицей, но похож был на ассирийца. Один к одному. Такая ассирийская птица. Птица Асс.

Так вот, эту Птицу Асс и прихватил Ерахта своими пальцами, своими могутными лапками. Двумя разъяренными бультерьерами вцепился инвалид в курчавую поросль Птицы.

— Что же было дальше, спросишь ты? — произнес равнодушно кот Баюн. — А ничего, что бы меня удивило…

Я же подумал: ничего себе развлечения… Со вкусом отдыхают художники.

— Нормальные дела, — сказал Нормальные Дела, выпил водки и повис на Хромой Ерахте.

А Коля Талала ничего не сказал, никуда не прыгнул и водки пить не стал.

А экзальтированный ученик Леонардо да Винчи разволновался до крайности, крикнул «асса!» и, схватив стакан водки, опрокинул себе на голову.

И тогда упал Ерахта, присвоив себе большую часть Птицыной бороды.

На мгновение сознание вернулось к Птице. Вспышка света озарила его безумное чело. И он не упустил свой шанс. Подхватив стакан, он обрушил его на невинную голову Туза — Быть добру! — пролилась кровь.

И тогда взъярился Циолковский.

Страшен был гнев Циолковского в лунную ночь ноября, 6 дня, года 1992, в кафe «Пицца» на Рождественском бульваре, в канун Великого праздника Торжества Всех Угнетенных. Циолковский в одно мгновение уложил всех, кто не успел лечь сам. Птица был бит особо.

Ассирийские перья долго еще кружили над затихшим застольем, легко и мирно, словно снег.

Циолковский подсел к Корнею и сказал в оправдание:

— Извела меня кручина…

— Ничего, — сказал Корней и запел:

В поле, поле чистом
Стояло тут деревцо
Тонко, высоко.
Под этим деревцем
Траванька росла,
Траванька-мураванька
Листом широка,
На этой на траваньке
Цветы расцвели,
На тех на цветах
Расставлен шатер,
Во этом во шатерике
Разостлан ковер,
На этом на коврике
Столики стоят
На этих на столиках
Скатерти лежат,
На этих на скатертях
Поилище стоит,
У этого у столика
Два стула стоят,
На этих на стуликах
Два братца сидят.

* * *

А в это время глубоко под землей, чуть ниже станции метро «Сухаревская», Шелудивая пьяница тормошил своего корешка:

— Да проснись же Пьеро, проснись, грязный ты грызун, штемп херный, вставай!!

— Молкни глот, — хрипит сквозь сон Пьеро, — в отрыве я, зашлямал тока…

— Фарт зашлямаешь, хай! Там чудачок пухлый на кане жирует, лимон раскатал, — над самым ухом Пьеро надрывается Шелудивая пьяница.

— Не трезвонь, сутолока…

— Гадом буду, бисерт шамает, гарь шампанью заливает. Вся халява с прошпекту бусает в черную!

— Лимон, говоришь? — Кое-как приподнялся Пьеро. Плохо емy, знобко. — Травака дай, гасну в натуре. Оторвался влет…

— Кокс?

— Зачем кокс, у нас мухомор в почете… Визный, падла, до пупка продрал. Давай твоих посмолим.

— У меня только импорт.

— Хули, давай импорт. Попылим на халяву… Так, говоришь, чудачок на кане жирует? Что за фрайер?

— Фрю.

— Типошник?

— Не похож. Чудачок с форсом, лох с виду. Я его на прошпекте в екипаже видел со шмарой одной. Чевая бороха. Сразу видно — гагара. В теле. На пальцах голышей не счесть. С куражом катили. У таких мохнатая цифра водится.

— Смажа?

— Да как получится… Затемним, ошманаем втихую. Ну, а ежели вскинется, тады приткнем.

— Лады, — улыбается Пьеро, — я его сделаю. Че там в миру-то, день, ночь… Дён пять тут кукую.

— Водичка… да, как на грех, плешивый светит… А пошто хоронишься?

— Родимчика зачалил дён пять как. Да хрена им найти тута. Пошли. Вроде оклемался я…

* * *

Идет Корней по проспекту на запад, печален и тих. Не согрело его душу дружеское застолье. Черная ночь на душе у него. Холод и муть, как в подземелье. Лишь одинокая звезда светит во мраке, но далек и призрачен ее свет.

— Ах, царевна, — шепчет Корней, — что ж ты со мной делаешь…