Гарторикс. Перенос

– Какая есть, – огрызнулся Эштон.

Если снять с Сорок первого портупею, можно будет сойти за свободного горожанина. Хотя не клонированных и не гибридных драков на периферийных улочках всё равно было мало.

– Вообще-то теперь у тебя их две, – сказал старичок. – Можно выбрать и ту, что меньше мозолит глаза.

Эштон вспомнил про активатор, всё еще зажатый в лапе. Чип на затылке у Сорок первого был тусклым серым пятном. Кажется, перед тем как «надеть» тушку убитого драка, Ли активировал чип…

– Чип – штука нежная, – предупредил старичок, когда Эштон приставил сопло к затылку Сорок первого. – Не сожги его с первого раза. Нажал, прикоснулся лапой – и вперед.

Эштон когтем потянул рычаг на себя. Активатор коротко завибрировал. Эштон увидел, как чип Сорок первого оживает: по сложному переплетению тонких линий побежали холодные серебристые искры, и клубок засветился ровным холодным светом.

– Давай, – крикнул старичок. – Сейчас!

Эштон поспешно накрыл перепончатой лапой клубок серебристых линий. В следующее мгновение мир вокруг него исчез, растворившись в переливчатом синеватом свечении, которое свернулось в воронку и потащило его одновременно вовне и внутрь, выворачивая наизнанку. Два светящихся алых глаза, перечеркнутых вертикальным змеиным зрачком, появились из глубины и тут же сменились фиолетовым сполохом и взмахом чего-то острого, нацеленного в живот. Ярко-зеленые пятна заплясали вокруг, и Эштон задохнулся от невыносимой боли, раздиравшей все его внутренности.

Боль была везде. От нее не было спасения, она выжигала его изнутри, превращая всё, чем он был, в непроницаемый мрак и пурпур. Когда от него совсем ничего не осталось, переливчатая воронка схлопнулась, и Эштон обнаружил, что лежит на земле, вцепившись в нее когтями и с хрипом хватая разинутой пастью воздух.

Неподвижное тело Сорок первого лежало рядом, разметав лапы и запрокинув колючую голову в молчаливой предсмертной агонии.

– Неплохо, – хрупкий голос прозвучал у Эштона в голове раньше, чем он смог найти старичка глазами. – Только я бы еще раздобыл лекарств, чтоб каждый раз не умирать в нем почем зря.

Лекарств был полон подвал, но в темноте можно было ориентироваться только на слух и запах. Эштон несколько раз спустился и вылез обратно, прежде чем ему удалось отыскать мешок с прозрачными капсулами, в которых хранилась перетертая смола хондра.

Вспомнив всё, что Сорок первый когда-то говорил ему о лекарствах, Эштон добавил к своей добыче игольчатые кристаллы и несколько разноцветных порошков – всё, что могло хоть немного облегчить боль. Старичок наблюдал за вылазками с молчаливой усмешкой.

– Умирать больно, – бубнил он всякий раз, когда Эштон вылезал из подвала с новым чудодейственным средством. – С этим ты всё равно ничего не поделаешь.

Эштон не обращал на него внимания. Мысль о том, что ему придется вернуться в тело Сорок первого сквозь переливчатую воронку, наполненную черной пурпурной болью, ужасала его, так что он предпочитал заниматься чем угодно, лишь бы не думать о неизбежном. Но и откладывать возвращение надолго было нельзя: через несколько дней мертвая тушка начнет разлагаться.

Перед новым заходом Эштон засыпал рану в подбрюшье Сорок первого толстым слоем обезболивающей смеси из смолы хондра и нескольких порошков. Это помогло ему продержаться в умирающем теле чуть дольше, но, оказавшись опять в своей тушке, он почувствовал, как его выворачивает, словно он пытается проглотить тренировочный камень размером с две капсулы сразу.

– А что ты думал? – старичок пожал плечами, размазывая по земле зеленоватую жижу, вытекшую из-под сведенного спазмом хвоста. – Убивать их гораздо проще, чем возвращать обратно.

Лекарства действовали до тех пор, пока в поврежденной тушке теплилось живое сознание. Работа лекаря заключалась в том, чтобы продержаться в тушке как можно дольше. Эштон проникался всё бо́льшим уважением к Ли: тот мог надевать искромсанную тушку мертвого драка по многу раз в день и держаться в ней целых десять минут, прежде чем нестерпимая боль выкидывала его обратно.

Старичок попытался ему рассказать, что́ именно делает лекарь в убитой тушке, но все его объяснения сводились к тому, что надо научиться отделять чужую боль от своего сознания и видеть ее источник в чужом теле.

– Это же мое тело! – возмущался Эштон, едва отдышавшись после очередного возвращения. – Мое, понимаешь? Мое.

Это было не совсем правдой. Как только рана в животе Сорок первого слегка затянулась, Эштон стал замечать, что внутри его тела есть что-то, что не было ни Сорок первым, ни им самим. Надевая страдающую от боли тушку, Эштон всякий раз натыкался на эту сущность, у которой не было ни цвета, ни запаха, ни ощущений, но было что-то другое – мимолетный след, движение на границе видимости, тень сознания, ускользающая сама от себя.