Гарторикс. Перенос

Пошарив у подножия постамента, Вирту что-то нажал и уперся в плиту плечом. С помощью Иффи-фэй ему удалось сдвинуть с места каменную махину, под которой обнаружилась глубокая яма – туда и свалили груду законсервированных обрубков. Беззубую и безъязыкую голову Иффи-фэй облила кислотой секта и, дождавшись, когда чешуя и плоть слезут с костей и растворятся, разбила голубоватый череп тяжелым каменным молотом и размолола в труху вместе с застрявшим в верхнем позвонке чипом.

– Поучительное зрелище, – сказал старичок, когда Эштон вернулся в тупик, подавленный увиденным. – Полезно помнить, что любое тело, которое кажется тебе твоим собственным, можно разделать на кучу мясных кусков, не имеющих с тобой ровным счетом ничего общего.

– А сознание? – спросил Эштон сквозь подступающую тошноту. – У нее же было сознание.

– Ее убили за Горизонтом, – старичок пожал плечами. – Даже если у нее были другие тушки, оттуда она не могла в них попасть.

– В тушку можно попасть на расстоянии? – Эштон пропустил мимо ушей слова про Горизонт и зацепился за единственное, что позволило бы хоть ненадолго отвлечься от разлитого в воздухе ощущения полной и окончательной смерти.

– Разумеется, – старичок фыркнул; его легкие белые волосы всколыхнулись и тут же опали. – Если тушка твоя, достаточно просто подумать о ней, чтобы переместиться. Или, например, умереть.

Приподняв металлические листы, Эштон взглянул на безжизненное тело Сорок первого. Казалось, тот крепко спит. Ярко-зеленые гребни аккуратно сложены вдоль спины, хвост подвернут под голову, глаза закрыты. Даже чип на затылке слегка светился. Не было только дыхания: впалые чешуйчатые бока и узкие щели ноздрей оставались неподвижными.

– Как сделать тушку своей? – спросил Эштон, подавив идиотское желание уткнуться Сорок первому в шею, чтобы ощутить уверенное тепло и силу, живущую под зеленоватой переливчатой чешуей.

– «Сделать»? – старичок рассмеялся. – Твоя тушка всегда твоя. Иначе как бы ты в ней оказался?

Эштон снова взглянул на Сорок первого. Его тело не пахло солнечным зеленоватым сознанием, но было набито воспоминаниями. Эштон помнил, как Сорок первый ел, спал и дрался; как ловил толстых птиц в прыжке, на полторы головы поднимаясь над остальными драками; как слегка поворачивал голову, чтобы смотреть левым глазом, когда видел что-то по-настоящему важное. Всё это и было им, и помещалось оно не в поджаром теле с ярко-зелеными гребнями, а в голове у Эштона – так же, как и всегда.

– Наконец-то ты это понял, – ехидно заметил старичок, и Эштон вдруг обнаружил, что смотрит на него с другой стороны, из-под наваленных сверху металлических листов, – а сам старичок, посмеиваясь, толкает концом швабры неподвижную фиолетово-пурпурную голову с плотно закрытыми веками и поникшими алыми гребнями.

Выбравшись из-под листов, Эштон встряхнулся и огляделся. Его новая тушка была ниже ростом, чем он привык, но гораздо подвижнее и выносливее. В подбрюшье немного чесался заживший шрам. Хвостовая пика была короче, но все три ее грани резали не хуже гартаниевых лезвий. Очень хотелось есть; потянув носом воздух, Эштон ощутил слабый запах лежалых перьев, поднимавшийся от входа в подвал, и клацнул зубами, представляя, как горячая птичья кровь наполняет пасть и стекает по языку.

Старичок обернулся и хмыкнул.

– Прежде чем сломя голову мчаться на рынок, – сказал он, сметая пылинки с одного из алых боковых гребней, – прикопай свою тушку получше. Если, конечно, не хочешь ее кому-нибудь подарить.

– Она же моя, – удивился Эштон. – Ты сам говорил: моя тушка всегда моя.

– Это да, – старичок наклонил голову и направился к выходу из тупика, подметая перед собой дорогу. – Вопрос в том, что такое «моя» и кто думает эту мысль в данный конкретный момент.

Проводив его взглядом, Эштон на всякий случай завалил фиолетово-пурпурное тело двойным слоем металлических листов. Он уже понял, как вернуться обратно: достаточно представить себя в этом теле с алыми гребнями так, словно уже был там и никогда с этим телом не разлучался.

Внутри обе тушки ощущались одним целым, как двуглавое тело с восемью конечностями, часть которых сейчас работала, а другая часть отдыхала. Эштон не знал, почувствует ли он что-нибудь, если в его отсутствие фиолетово-пурпурную тушку кто-то найдет и присвоит или вовсе разрубит на части. Честно говоря, он не хотел об этом думать. Сейчас его сознание целиком помещалось в хищном зеленоватом теле, голодном и полном сил.

Путь до рынка занял меньше времени, чем обычно: тело Сорок первого действительно было более тренированным, чем тело Эштона. Мясные ряды хорошо охранялись, но на подступах к ним, в переулках между хрупкими глинобитными домиками, всегда была парочка-другая борзых торговцев, не желавших платить охранную пошлину. Одного, гнилозубого облезлого прима, Эштон уже выучил наизусть со всеми нехитрыми импульсами его неповоротливого светло-коричневого сознания: он всегда отворачивался от клеток с птенцами, когда катал во рту койны, проверяя их подлинность.