Гавана, год нуля

Оказавшись в Нью-Йорке, они решили поселиться в Статен-Айленде. Несколько месяцев спустя туда же в поисках убежища прибывает сам Джузеппе Гарибальди, и супруги принимают гостя у себя в доме, где он проживет целых четыре года. Именно по этой причине в том доме сейчас и работает Музей Гарибальди — Меуччи. Не знаю, какими деньгами располагали супруги Меуччи, чтобы обустроиться на новом месте, однако довольно скоро, почти сразу же по приезде, великий изобретатель Меуччи открывает свечной заводик, где сам и работал, причем вместе с Гарибальди и еще несколькими соотечественниками в изгнании. Можешь представить себе Гарибальди, который лепит свечи? Леонардо выяснил, что на этом производстве Меуччи экспериментировал с различными материалами — парафином и стеарином, которые до тех пор в производстве свечей никогда не использовались. Я же говорю — человек просто пылал страстью к изобретательству.

В свои первые годы в Штатах Антонио разрывался между свечным производством и экспериментами по передаче голоса на расстояние. И все вроде бы шло хорошо, пока на его голову не посыпались разнообразные несчастья. В 1853 году жена его серьезно заболела — крайне тяжелой формой ревматоидного артрита, который за считаные месяцы перешел в паралич, до конца жизни приковав ее к постели. В том же году Гарибальди вернулся в Италию, и вскоре после его отъезда Антонио был вынужден закрыть свечное производство по причине разного рода коммерческих и финансовых проблем. Другими словами, этот год стал для него поистине дерьмовым: он потерял бизнес, друг уехал, жена слегла. Но Меуччи был не из тех, кто при первых трудностях ложится помирать. Не дождетесь! Он решает усовершенствовать свою систему коммуникации и в конце концов устанавливает устойчивую телефонную связь между комнатой Эстер на третьем этаже и своей мастерской, которая располагалась за пределами жилого дома. Таким образом, жена его всегда имела возможность с ним связаться. Просто чудо!

Кое-что о жизни итальянца я уже знала из прежних рассказов Леонардо, кое-что оказалось новым. Именно так выстраивал он и роман. Некоторые куски у него уже были написаны: сцены, диалоги, что-то в этом роде. Книга развивалась, как живой организм, который растет, дышит и требует нового пространства. Тем вечером я спросила, есть ли у него некое представление, когда он закончит, и Лео улыбнулся. Сказал, что время у него еще есть, хотя и не слишком много, в данный момент ему недостает одной важной детали, а потом останется только дописать. То, что он создает, — великий труд, нечто столь же революционное, как и сам телефон, так что он ни в коей мере не собирается позволить этому труду оказаться несовершенным. Я поинтересовалась, как именно он собирается убедиться в его совершенстве, и Лео снова улыбнулся. «Когда все рот разинут», — ответил он. Я спросила, зависит ли это совершенство от той важной, пока отсутствующей детали, он подтвердил, и тогда мне захотелось задать ему еще один вопрос… но, видишь ли, дети обладают талантом появляться в самый неподходящий момент. Именно в этот момент в гараж на всей скорости ворвался Лео в миниатюре и, увидев меня, резко затормозил и выкрикнул: «Эй, ты что, все еще здесь?» Отец принялся ему выговаривать, но я сказала, чтобы не трудился: мне давно пора уходить. Так и есть, потому что я хотела еще раз позвонить Анхелю и вовсе не собиралась делать это с телефона соседки писателя. Отец с сыном проводили меня до ближайшего светофора, где можно было поймать попутку. Я досадовала, что не удалось продолжить наш разговор, ведь в той точке, до которой мы дошли, я была уже практически уверена, что деталь, о которой говорил Леонардо, это и есть автограф Меуччи. Однако он, конечно же, и понятия не имел, что мне что-то известно об этой истории. Выйдя на улицу, я попыталась возобновить разговор ровно с того места, на котором он был прерван, но сопровождавший нас чертенок оказался совершенно несносным. Я помахала им в окно пойманной машины, и Леонардо послал мне воздушный поцелуй. Очень мило!

Леонардо был мне симпатичен, и в тот день я даже испытала что-то вроде сожаления оттого, что он хочет написать великую книгу, однако ему не хватает документа Меуччи, где-то спрятанного Эвклидом. Теперь все это виделось мне исключительно невинным. Леонардо воображал, что, открыв неизвестную миру историю Меуччи и подкрепив ее документом, он совершит революционный переворот в литературе. Ты, возможно, скажешь, что документ еще не гарантия того, что автор напишет хороший роман. Это так. Но давай опять вспомним Эйнштейна и его теорию относительности. Леонардо, как и Эвклиду, нужна была мечта, и нужно было верить в свою мечту — ведь это именно то, что дает ему силы крутить педали под обжигающим солнцем. Именно поэтому он так захвачен своим замыслом, и именно поэтому ему нужен документ.