Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...

Тут-то Гаврила Романович и вспомнил добрым словом покойную императрицу, которая не устраивала сцен из-за пустяковых противоречий и чётче распределяла обязанности.

Какое политическое будущее ожидать после такой оплеухи? Пришлось заседать в Сенате в скромнейшем межевом департаменте. Державин попросил было заступничества у князя Репнина — тот уклонился. Гаврила Романович затаил обиду — ведь он воспевал князя в «Памятнике герою», но Репнин знал, что не стоит испытывать терпение императора доводами о невиновности Державина. Тогда пиит решил «возвратить себе благоволение монарха посредством своего таланта». Что может быть проще? Раз, два, три — и перед вами ода «На новый 1797 год»:

Кто сей, щедрей Екатерины
И ревностней ещё Петра?
Садить в сердца блаженства крины,
Потоки злата и сребра
Воздержностью пролить желает,
Собою роскошь истребляет?

Ох уж эта извечная рифма: «Екатерины — крины». Да и вообще ода вышла натужная, хотя Державин, не кривя душой, перечислял некоторые достижения первых месяцев нового правления. Но простодушный адресат ликовал.

Государь тут же пригласил Державина к аудиенции и снял опалу. Отныне его снова пускали в «кавалерскую» залу дворца…

Никто не верил, что он искренне воспевал императора. В «Объяснениях» пришлось оправдываться: «Удивительная щедрота, неутомимая заботливость в отправлении дел, в первые дни оказанные, ежели бы соображены были с благоразумием, то бы государь сей по справедливости был наивеличайший; но последующее время доказало, что это было движение какого-нибудь первого внушения или осыпать благодеяниями, или повергнуть в несчастие. Он имел весьма острый и просвещённый ум и сердце чувствительное и склонное к добру (ср. строфу 7-ю); но недостаток благоразумия или чрезвычайно вспыльчивый нрав всё то в ничто обратили».

После возвращения «царской милости» на радостях Державин порадовал лихим экспромтом старого приятеля — Петра Гасвицкого — хотя в те дни изводила поэта зубная боль:

Что с тобой сталось, Пётр богатырь,
Или ты принял ревень, нашатырь?
Иль некая дура,
Гранку меркура
Принудив принять,
Дома велела лежать?
Давно тебя, друже, давно уж не видно:
Право, обидно, —
Право, и стыдно
И скучно уж мне
Жить без тебя, словно в пустыне.
Иль ты сердит за что-либо стал,
Иль прочь что тебя намнясь я прогнал?
Право, не в пору, в самый задор
Бряк ты на двор,
Как у меня был лепых собор,
И с ними молол всякий я вздор.
Ну же, ты плюнь на них, не сердися:
Как прежде, ко мне поутру явися…

И так далее. После таких припевок, без предисловий перейдя к прозе, Державин очень откровенно (в дружеском насмешливом стиле) поведал Гасвицкому о политическом стиле нового императора: «Был Государем сначала изо всех избран и в милости; но одно слово не показалось, то прогневал, однако по малу сходимся мировою, и уже был у него несколько перед очами. Крутовато, братец, очень дело-то идёт; ну, да как быть?.. Я слышу, ты получа о мне вести, что мне не очень хорошо, перепугался; но не опасайся, братец: ты знаешь, как я эти вещи принимаю — и слава Богу, всё-таки тот же. Верный твой всегда».

Это не бахвальство. Державин действительно успел привыкнуть к переменчивой придворной погоде и даже на крушение надежд поглядывал философски. Павел не разбирался в поэзии, но придирчиво вчитывался в стихи, выискивая крамолу. В 1798 году готовилось издание стихов Державина — включая давнее «Изображение Фелицы», то самое, за которое корил поэта Капнист. Две строки, на которые в прежние годы никто не обратил внимания, цензура вычеркнула:

Самодержавства скиптр железный
Моей щедротой позлащу.