Газели

Вчера я с луноликой был — ах, это сон, виденье, бред!
О, нет, не бред: где нету сна, там сновиденья тоже нет!

Поверженного сердца зов — то о свидании мольба, —
Так нищего немой вопрос завесою стыда одет.

Ах, очи на твоем лице — как буква «айн» на строчках книг,
А пятнышки в твоих очах — как на нарциссах точек след.

И стан мой немощью согбен перед красой того чела —
Так меркнет месяц в небесах, сияньем солнечным задет.

Слезами орошу я путь — мой кипарис сюда придет:
Проглянет, словно бы росток, живою влагою согрет.

Мечом измены, как калям, засохший стан мой расщеплен,
Мой стон немой — словной не мой: камыш засох — напевам вред!

Как животворна влага уст, но Навои не пить нектар,
И Хызра век не для него: ему не видеть долгих лет!

* * *

Она, покинув пир, ушла, и села на коня, хмельна,
А я к стопам ее приник, с мольбой держась за стремена.

Нет, мне ее не возвратить, но я бы в жертву жизнь принес,
Лишь силой чуда бы она была на пир возвращена!

Торопит всадница коня — и сердце падает в груди,
Мечом обиды ранен я, жестоко грудь уязвлена.

Зачем не насмерть я сражен? Не легче ль муки мне пресечь,
Чем торопить в обратный путь и гнать сквозь темень скакуна?

Как горько одиноким быть на горьком пиршестве скорбей:
Нарушен сердца сладкий сон, душа покоя лишена.

От век так заведено: кто чашу радости вкусил,
Сто кубков горечи тому судьба велит испить до дна!

Я в одиночестве умру. Не диво ль — преданность моя
Ответной верностью в любви ни разу не награждена.

Когда белеет голова, с уединением смирись,
Ведь не украсит юный пир ни грусть твоя, ни седина!

Неверную не возвратишь. К чему ж терзаться, Навои?
Смотри: ты бледен, стан дрожит, душа печалью смущена.

* * *