Читаем Газета День Литературы # 131 (2007 7) полностью

Мадам Швейцер понять можно. Ей не важно, что Мура – Георгия – из Чехии увезли ещё в пелёнках. И что мать его о Родине думала далеко не так, как это представляется мадам. "Родина не есть условность территории, – писала Цветаева, – а непреложность памяти и крови. Не быть в России, забыть Россию может бояться лишь тот, кто Россию мыслит вне себя…" – вот суждение о матери-Родине Марины Цветаевой и подгонять его под свои мерки – "я просто убеждена!" – не слишком ли дерзко?.. Давно известно, для одних Россия – Родина-мать, а для других – мачеха.


Стихослагатель по фамилии Маркиш откровенно рифмовал по этому поводу из Израиля:



Я говорю о нас, сынах Синая,


О нас, чей взгляд иным теплом согрет.


Пусть русский люд ведёт тропа иная,


До их славянских дел нам дела нет.



Мы ели хлеб их, но платили кровью.


Счета сохранны, но не сведены.


Мы отомстим – цветами в изголовье


Их северной страны.



Когда сотрётся лыковая проба,


Когда заглохнет красных криков гул,


Мы станем у березового гроба


В почётный караул…



Этому стихослагателю также в рифму ответила "землячка" по Штатам Галина Россич:



Вскормила ты сынов неверных,


Что смерти материнской ждут,


И в гроб, сколоченный поспешно,


Живой ещё – цветы кладут…



Здесь не место русско-еврейским разборкам. Ответ Маркишу был, конечно, достойный. Но вот что ещё о России-матери-Родине писала Цветаева: "Россия – в нас, а не там-то или там-то на карте, в нас и в песнях, и в нашей русой раскраске, в раскосости глаз и во всепрощении сердца, что он – через меня и моё песенное начало – такой русский Мур, каким никогда не быть Х или У, рожденному в "Белокаменной". Это из письма Марины Ивановны Ольге Колбасиной-Черновой.


Не знаю, где родилась мадам Швейцер. Но, полагаю, как цветаеволюбу Соединенных Штатов Америки, ей должны быть знакомы эти праведные слова большого русского поэта. А у евреев, между прочим, есть одно емкое слово – "хуцпе", означающее одновременно жестоковыйное присутствие духа, бесчинство, наглость и дерзость. Датский критик Г.Брандес поясняет: "Хуцпе у обыкновенных представителей еврейской расы принимает иногда возмутительный характер навязчивости и ни на чем не основанной страсти выставляться и играть роль". Но собственный-то пуп всегда ли критерий истины? Петух, вон, тоже – кричит на заборе спозаранку и думает, что от его крика солнце восходит…


Однако по поводу Мура. "О Грибанове говорить не стоит – он выполняет "социальный заказ", – сходу заключила мадам Швейцер в своём письме – и это, как приговор в бюро расстрелов. Ну, конечно же! Прямо со Старой площади, из ЦК КПСС звонил мне зам. зав. Отдела пропаганды товарищ А.Н. Яковлев и давал установку: "Признать Цветаеву!"


Видимо по той же "установке" о Цветаевой и журнал "Москва" принялся печатать "Воспоминания" сестры М.Цветаевой Анастасии Ивановны. Именно они-то и вызвали гнев мадам Швейцер из штата Массачусетс.


Однако, как развивался "социальный заказ" на сына Цветаевой? Мадам Швейцер доподлинно вычислила: "Если уж советская власть решила "признать" Цветаеву, ей нужна правильная биография, обыкновенная, не безымянная могила с нормальным советским памятником, а заодно и сын – отличник боевой и политической подготовки". Так что неноменклатурному "мудаку" свободных мест в посольствах не нашлось и, во исполнение "социального заказа", он вынужден был залезть в архив и в тоннах боевых донесений, сводок, сведений – пыльных бумаг военных лет – искать хоть какое-то упоминание о красноармейце Г.Эфроне. Требовалось доказать, что он отличник боевой и политической подготовки, ибо советская власть – по-Швейцеру – памятники и обелиски не отличникам, павшим в боях за Родину, не ставила…


Оглядываясь назад, в даль времени, порой думаю: а вот сейчас взялся бы за такое дело, взвалил бы на себя такой груз? Ответить утвердительно не могу. Хотя в архивах я работал немало: вел поиски своего 19-летнего дяди Гены Семёнова, погибшего под Алексиным в 1942 году, дяди Мини Лесняка, жизнь положившего где-то в боях под Смоленском в сорок первом, своих однополчан, летчицы Лили Литвяк, пропавшей без вести, Володи Микояна. Многое удавалось узнать, но могилы…


Перейти на страницу:

Все книги серии Газета День Литературы

Похожие книги

Жертвы Ялты
Жертвы Ялты

Насильственная репатриация в СССР на протяжении 1943-47 годов — часть нашей истории, но не ее достояние. В Советском Союзе об этом не знают ничего, либо знают по слухам и урывками. Но эти урывки и слухи уже вошли в общественное сознание, и для того, чтобы их рассеять, чтобы хотя бы в первом приближении показать правду того, что произошло, необходима огромная работа, и работа действительно свободная. Свободная в архивных розысках, свободная в высказываниях мнений, а главное — духовно свободная от предрассудков…  Чем же ценен труд Н. Толстого, если и его еще недостаточно, чтобы заполнить этот пробел нашей истории? Прежде всего, полнотой описания, сведением воедино разрозненных фактов — где, когда, кого и как выдали. Примерно 34 используемых в книге документов публикуются впервые, и автор не ограничивается такими более или менее известными теперь событиями, как выдача казаков в Лиенце или армии Власова, хотя и здесь приводит много новых данных, но описывает операции по выдаче многих категорий перемещенных лиц хронологически и по странам. После такой книги невозможно больше отмахиваться от частных свидетельств, как «не имеющих объективного значения»Из этой книги, может быть, мы впервые по-настоящему узнали о масштабах народного сопротивления советскому режиму в годы Великой Отечественной войны, о причинах, заставивших более миллиона граждан СССР выбрать себе во временные союзники для свержения ненавистной коммунистической тирании гитлеровскую Германию. И только после появления в СССР первых копий книги на русском языке многие из потомков казаков впервые осознали, что не умерло казачество в 20–30-е годы, не все было истреблено или рассеяно по белу свету.

Николай Дмитриевич Толстой , Николай Дмитриевич Толстой-Милославский

Биографии и Мемуары / Документальная литература / Публицистика / История / Образование и наука / Документальное