Газета День Литературы # 131 (2007 7)

Известно, исход любой войны решает солдат. Ему посвящают свои мемуары полководцы и военачальники – это в мирное время. А в войну полк пехоты – три тысячи молодых жизней – хватало на месяц. Что там было писать о тех тысячах? Где, какие бумаги могли остаться о рядовом Великой войны Г.Эфроне? В лучшем случае, мог отыскать общий список награждённых, скажем, за успешный бой, в котором какой-нибудь красноармеец Сидоров отличился и заработал медаль "За отвагу". Вот в списках потерь, опять же общих, того Сидорова отыскать было проще. В полк-то он прибыл, но потом убыл. У мадам Швейцер и вопрос – на засыпку: "А куда убыл?" А на седьмое небо!.. Все документы вместе с батальонной полуторкой, походной кухней и лошадьми прямо так к апостолу Павлу и убыли. Санитарка 183-го медсанбата Катя Матвеева, конечно, старалась поскорее вынести с поля боя раненого солдатика – сразу под нож хирургу. Выжил – хорошо. Не выжил – на то, знать, воля Божья. Вперёд, на Берлин!..

Генерал И.М. Чистяков рассказывал, как пробивались наши войска к сиротинскому узлу сопротивления, как действовал 437-й стрелковый полк. Кратчайший путь лежал через болото. Первым в него двинулся ночью 158-й стрелковый полк. Вслед за пехотой артиллерию и прочее военное имущество полка тащили сотни лошадей. В темноте они пугались, вести их приходилось под узцы. К рассвету полк всё-таки вышел из болота. Бойцы на ходу выливали воду из сапог и продолжали путь дальше.

Противник не ожидал, что русские одолеют за ночь такую естественную преграду, поэтому не был готов к отражению удара. Утром наши овладели Сиротином. А командующий фронтом И.Х. Баграмян все подгонял: "Ускорьте, ускорьте темп наступления!" "Я и сам понимал, что значило бы подойти к Западной Двине с опозданием – противник сумеет хорошо подготовиться на берегу. Придётся долбить его оборону, а это потребует куда больше сил, а главное – жертв, – вспоминал Иван Михайлович те напряжённые, решающие мгновенья броска через водный рубеж: – Западная Двина – река широкая, быстрая, левый её берег, который занимал противник, командует над нашим, правым. И вот что мы увидели: всё водное пространство покрыто людьми! Кто на досках, кто на бочках, кто на брёвнах, кто вплавь к противоположному берегу…"

В этом аду под минометным огнём перебирался на рубеж, занятый противником, и красноармеец Эфрон. Он был в роте, которой командовал Гашид Саидов. Ему оставалось воевать еще долго – до 7 июля… Но Швейцер со своих стратегических высот имеет и на этот счет особое суждение: "Нельзя же всерьёз принимать слова командира роты, в которой якобы воевал Мур, – рассуждает мадам и выражает своё недовольство: – Вот все, что он "помнит": "Скромный. Приказ выполнял быстро и чётко. В бою был бесстрашным воином". Мадам раздражённо комментирует ответ командира роты на моё письмо с фотографией Георгия: "Это самый элементарный штамп официальной "положительной" характеристики". Эх, мать честная, да есть ли такие слова, чтобы в служебной характеристике передать хотя бы частичку того великого солдатского мужества, стойкости, терпения, которые проявляли все – не только красноармеец Эфрон, – выбираясь из болот, форсируя реки, бросаясь в огненные метели войны…

"После войны в Москве был слух, что Мур даже не доехал до фронта, что его за "строптивость" застрелил какой-то сержант прямо в казарме. Я много лет спустя слышала это от двоих, не связанных между собою человек", – нагнетает страсти мадам Швейцер. И дальше: "Письма Мура скорее наводят на мысль о том слухе".

Ну, конечно, конечно. Вот, например, такое письмо: "Я теперь ночую на чердаке разрушенного дома; смешно: чердак остался цел, а низ провалился. Вообще, все деревянные здания почти целы, а каменные разрушены. Местность здесь похожа на придуманный в книжках с картинками пейзаж – домики и луга, ручьи и редкие деревца, холмы и поляны, и не веришь в правдоподобность этого пейзажа, этой "пересечённой местности", как бы нарочно созданной для войны". Кто сочинил письмо? Да тот сержант, который застрелил Георгия. Он всех убивал за опоздание в строй. А вечером садился и писал солдатским вдовам и родным тёплые письма. Эфрон – москвич, интеллигент, значит, дави на басы: ну, там о Чайковском, Рахманинове, всяких книжках…

"Завтра пойду в бой… Абсолютно уверен в том, что моя звезда меня вынесет невредимым из этой войны, и успех придёт обязательно…" – это письмо его тёткам. А вот для цензуры: "Слава Богу, радуют победы…"

Это уж точно! Парня "застрелил какой-то сержант прямо в казарме", а письма идут и идут… с фронта. Георгий рассказывал тётушкам, что в той казарме у него было "очень много начальства": и командир роты, и командир взвода, и парторг, и старшина роты, и помощник старшины роты, и командир отделения, и дежурный по роте. "И это, не считая батальонного начальства". Он не упомянул еще секретарей комсомольских организаций той же роты, батальона, полка, которые, положа руку на сердце, как и перечисленные выше командиры, употребляли вслух нехорошие слова!..