Газета День Литературы # 54 (2001 3)

— Да к черту, что я печатаю… — сказала она, на глазах у нее навернулись слезы, она улыбалась и глядела на него снизу, не отпуская щекой и губами руки. — Господи, откуда мне знать, что я печатаю… Ты с поля? От тебя полынью пахнет…

* * *

Уже стемнело, наползал весенний туманец, превращая огни цивилизации в бельма. Стихло, лишь изредка проезжали, шурша мокретью, машины да плескалась, падая с кровель, звенела и шлепала не успокоившаяся с заходом солнца капель.

* * *

Среднего пошиба начальницу с жестоким радикулитом положили в больницу. На жесткую постель, само собой, так надо. Не поняла, раскричалась: как так, немедленно перемените на мягкую, я вам не какая-то там… Стерва.

* * *

Зароился в окне — сверху вниз, снизу вверх — снежок на слабом ветру легкий; морозит слегка, солнце ползет близко за облаками, проглядывает иногда, нечасто… выглянет, напустит света бледного, озарит рассеянно и бегло легкое это мельтешенье, роенье бесплотное, словно удостоверится в чем-то и опять втянет лучи, уйдет в заоблачное свое.

* * *

Калмыковат, угрюмо взбудоражен водкой, говорит отрывисто, как-то даже не по-русски — хотя русский, из северных работяг-контрактников:

— До нас?.. О, до нас — это от Норильска — четыре часа. На вертолете. Да. Снег еще, сплошной… а весна. Температура девятнадцать…Тепла! Наст как асфальт. Олени, упряжки собачьи — проваливаются, бывает. Ноги, знаешь?.. ноги, шкуру с них настом сдирает, кровь. В следах кровь. На снегу. Видишь — глаза? — Мазнул себе пальцем по красноватому воспаленному глазу. — Очень блестит, болят… Весна, ёкалэмэнэ.

* * *

Соседка по подъезду, пожилая уже-таки женщина, короткая и толстая, с черными большими порочными глазами, настойчивыми во взгляде и печальными. И эта печаль одновременно с порочностью, с порченностью — особенно в ней неприятна, если не сказать больше. Даже подошедшая вплотную старость не могла вытравить черты порока — эти губки сластены, эту огрузшую, но еще лезущую в глаза плоть и такую ж тяжелую, почти требовательную настойчивость взгляда — чего требующую? — и еще что-то, Бог ее знает что… Единственный сын где-то далеко, живет в квартире одна, с собачкой мелкого и злобного характера, трусливой, как водится. Ходят к ней какие-то девочки, балуются сладким винцом и чем-то еще. Один раз увидел: стоит не на площадке даже — на середине лестничного пролета и ест, к стенке отвернувшись, мороженое; плотоядно ест, неопрятно, вся увлекшись в сладость съедаемого, угнувшись, обирая черные волосы с лица… Кассиршей в соседнем магазине давно: "Ви-таки не найдете мелочь?…"

* * *

В сарае вскудахталась несушка — заполошно сначала, испуганно; но тут же и осмелела, заорала, перешла на скандал. Подхватили это с готовностью другие куры, одна, рыжая, из-под навеса даже выбежала и разорялась теперь как могла — и около петуха именно, его стараясь завести, вовлечь. Петух, до этого человек человеком прогуливавшийся себе по двору, вздернул голову, неохотно, но уже и нервно кокотнул… только того и надо было. Как одурелая, сорвалась там в сарае с гнезда несушка, тяжело вылетела в дверь, вывалилась во двор, роняя перо и голося, пронеслась под носом самым у него, хвостом по бороде его пунцовой, хозяйской задев, взорались с новой силой остальные, вовсе уж околесицу неся; и петух, волей-неволей расстраиваясь тоже, что-то все ж урезонивающее пытался было сказать им, образумить — и не выдержал-таки, сорвался, ни к черту с ними нервы стали… Ошалел, по-куриному уже почти вскудахтывал, головой дергая и глядя полубезумно, отчаясь что-либо тут понять… и вдруг пустился к дальним воротцам задним, что-то вскрикивая, проклиная ли что.

И едва лишь скрылся он на задах, как гвалт прервался тут же, сам собой, будто ничего и не было; и уж та, несушка рябая, совершенно как ни в чем ни бывало пробует, очень внимательно так, знаете, боком глядя, что-то на поклев в корытце, а рыжая в сарай поспешно направилась, ясно, по какому-то — вдруг вспомнившемуся — делу…

Гость смотрел на все это, на пороге амбара сидючи, слушал, потом сплюнул и убежденно сказал:

— Бабы!..

* * *

Косые пласты ливня, относимые, рассеиваемые ветром, срываются с кромок высоких крыш — и медлительное рушенье, величавое шествие их везде, по всему: по трепещущей и шумящей листве парков, по острой траве газонов, по проезжей части, прямо на слезящийся красный запрет светофора… Ветер сникает на миг, ливень усиливается, насмерть расшибаясь на асфальте, растекаясь, сплошной слитный хлест забивает уши; а наверху, где-то за тучами, в проглядывающей меж ними просини светлой, солнечной погромыхивает глухо и благодушно гром. И оттого, что на одном все время месте означает он себя, обнаруживает воркотней, — кажется одушевленным он, и впрямь собранным в некую бородатую личность; и весело оттого, празднично почти, а тут и солнце начинает пробиваться, озарять сквозь стихающий дождь растрепанный и омытый, с урчащими в водосточных решетках потоками город — причащенный на какое-то время к общей для всех природной, никого не минующей жизни.

* * *