Газета (СИ)

Оставлять сообщение Томас, конечно, не стал. Вместо этого он, поднапрягшись, извлек из памяти еще два имени. У Гудрича тоже отозвался автоответчик — на сей раз бодрым мужским голосом, который, однако, звучал как-то глухо… «словно из чулана», неуместно подумалось Томасу. Эдн Болдуин оказалось целых две. У первой опять-таки никто не брал трубку. Зато по второму номеру Франджони, наконец, услышал старческое «Алло?»

— Эдна? — хрипло произнес он.

— Нет, я Эмили, — донеслось из трубки тоном «объясняю специально для дураков».

— Извините. А могу я поговорить с Эдной?

— Нет, — ответила Эмили, ничего не поясняя.

— Нет? — растерянно повторил Франджони, сбитый с толку этой лаконичностью. — А почему?

— Потому что бабушка умерла! — ответили ему, и по тому, как подвзвизгнул голос в конце, Томас, наконец, понял, что говорит вовсе не со старухой, а с маленькой девочкой — лет пяти, не больше. Но он понял и кое-что еще. Голос определенно не был плачущим или хотя бы расстроенным. Напротив — о смерти бабушки Эмили сообщила едва ли не с торжеством.

— Ее… убили? — выдавил из себя Франджони.

— Нет, она умерла в больнице! — известила девочка с прежней интонацией «специально для дураков».

«Эмили, кто звонит?»- послышалось в трубке издали, и затем этот новый голос — по-видимому, принадлежавший женщине лет тридцати — приблизился и сказал: «Алло?»

Томас повесил трубку.

Шагая домой под начавшим накрапывать дождем, он говорил себе, что все это ничего не значит. Если это действительно рекламная кампания, использующая имена реальных людей, то с этими людьми наверняка заключили договор. Возможно даже, по условиям этого договора они не должны отвечать на звонки. Хотя то, что по трем номерам никто не взял трубку, может быть и просто совпадением. А Эдна… во-первых, вполне возможно, это все-таки не та Эдна. А во-вторых, если даже и та, она умерла совсем не так.

Да. А Тони Комбопьяно и в самом деле улетел в Канзас проведать кузена, о котором никогда прежде не упоминал.

Франджони как раз проходил мимо дома Комбопьяно, и у него возникла столь же иррациональная, сколь и твердая уверенность, что за ним оттуда наблюдают. Он резко остановился и повернулся. Ни на крыльце, ни в окнах никого не было. Но Томас все-таки успел заметить — или ему показалось? — как в одном из окон второго этажа качнулась занавеска.

Насколько он помнил расположение комнат в доме соседа, это было окно детской. Некогда принадлежавшей Майклу, а теперь, очевидно, доставшейся его отпрыскам.

Ну и что, сердито сказал себе Франджони. Вот это-то уж точно совсем ничего не значит. Да и вообще, не верит же он в самом деле, что…

Зря я отправил это письмо, подумалось вдруг Томасу. Мы уже были в расчете: я нажаловался и отписался, мне нагадили на крыльце. На этом и надо было остановиться. Но я напросился на продолжение…

В очередной раз сказав себе, что все это чушь, он вошел в свой дом.

Позже, отправляясь спать после очередного вечера, проведенного в компании телевизора, Франджони уже не думал о газете и всех связанных с нею — или, возможно, лишь примерещившихся ему — странностях. Ну или почти не думал.

Однако проснулся он в эту ночь раньше обычного. Некоторое время он лежал в полной темноте, плохо понимая, кто он и где он, и чувствуя лишь одно: страх. Ощущение чего-то неизбежного и неумолимо приближающегося. Он весь словно превратился в холодную пустоту, заполненную этим страхом. Затем сознание нехотя вернулось на место. Франджони повернул голову и посмотрел на светящиеся цифры часов: 1:53. На этот раз его разбудил не мочевой пузырь, а это жуткое предчувствие. Чувство надвигающейся опасности, проникшее даже сквозь сон…

Или, может, пришедшее из сна? Может, ему просто приснился кошмар? Франджони попытался вспомнить, снилось ли ему что-нибудь, но безуспешно. Его словно выдернули из черного омута. Выдернули извне.

Еще какое-то время он боязливо вслушивался в темноту, но в доме было очень тихо. С улицы в этот час тоже не доносилось никаких звуков. Чувство сосущей тревоги не уходило. Томас зажег лампу на столике. Обычно ее неяркий свет казался ему уютным, но сейчас, казалось, лишь подчеркивал, а не разгонял мрак, заставляя предметы отбрасывать уродливо длинные тени и превращая спальню в какую-то зловещую пещеру; так что Томас нехотя встал и включил общий свет.

Теперь спальня вернулась к своему обычному прозаическому виду, и ровным счетом ничего пугающего или тревожащего в ней не было. Томас, все еще чувствуя слабость в ногах, набросил халат, подошел к двери, вновь прислушался, открыл и выглянул во тьму жилой комнаты; торопливо нашарив на стене выключатель, зажег свет и там. Опять ничего необычного. Чувствуя, что все равно уже не заснет, побрел-таки в туалет. Даже после семи лет жизни в полном одиночестве он всегда аккуратно закрывал за собой дверь при посещении этого места — но на сей раз оставил ее открытой; так ему было спокойнее.