Газета "Своими Именами" №22 от 27.05.2014

Мы спускаемся с крутого ската станицы. Догоняя нас, рвутся последние шрапнели. Но теперь все спокойны - скоро не достанет. Вот одна близко лопнула. Вздрогнула сестра. “Боитесь снарядов, сестра?”. Она улыбается. “Нет, снарядов я не боюсь, - и немного помолчав, - а вот другого боюсь”. - “Чего другого?”. - “Не скажу”. - по лицу сестры пробегает строгая тень. “Скажите, сестра”. - “Вы были в Журавской?” - “Нет”. - “Ну, вот там я испугалась, там комиссара повесили, - сестра нервно дернула плечами, как от озноба, - случайно увидела... как его? Дорошенко, что ли, фамилия была?.. и главное, он долго висел после... и птицы это вокруг него... и ветром качает... неприятно...”. [...]

Заняли хутора. Нигде ни души. Валяются убитые. По улицам бродят, мыча, коровы, свиньи, летают ещё не пойманные куры. Переночевали на подводах и утром выезжаем на Филипповские. Над селом подымается черными клубами дым, его лижет огонь красными языками. И скоро всё село пылает, разнося по степи сизые тучи... [...]

Только к вечеру, вырвавшись из кольца, заняли Филипповские. Здесь та же картина: ни одного жителя, всё как вымерло... [...]

Ко мне подходит полк. С., тихо рассказывает: “Был я в штабе - между Корниловым и Алексеевым полный разлад. Говорят, даже не здороваются. Слухи есть, что, если придем в Екатеринодар, армия распадется на две: Корниловскую и Алексеевскую”. [...]

Ранним утром из Филипповских выезжают последние подводы, и опять всё село застилается сизыми тучами. Сожгли. [...]

А строевые части свернули на Ново-Дмитриевскую. [...]

Сонные большевики, захваченные врасплох, - взяты в плен.

На другой день на площади строят семь громадных виселиц. На них повесили семь захваченных комиссаров. [...]

Части Добровольческой армии по нескольким направлениям движутся к Екатеринодару. [...]

Привезли раненую сестру, большевистскую. Положили на крыльце. Красивая девушка с распущенными, подстриженными волосами. Она ранена в таз. Сильно мучается. За ней ухаживают наши сестры. От нее узнали, что в Екатеринодаре женщины и девушки пошли в бой, желая помогать всем раненым. И наши видали, как эта девушка была ранена, перевязывая в окопе и большевиков и добровольцев. [...]

Под Екатеринодаром легли тысячи. Мобилизованные казаки сражаются плохо, нехотя. А сопротивление большевиков превосходит всякие ожидания. [...]

Подходит бледный, взволнованный капитан Ростомов. “Ты ничего не знаешь?” - “Нет. Что?” - “Корнилов убит, - глухо говорит он, - но, ради Бога, никому не говори, просят скрывать...”. [...]

В дымную, заваленную раненными сторожку входит обозный офицер. “Господа! Укладываться на подводы. Только тяжелораненных просят сначала не ложиться. Легкораненных нагрузят, отвезут, переложат на артиллерийские повозки, тогда приедут за тяжелораненными...”. [...]

Сестра шепчет: “Тяжелораненных бросают ведь в Елизаветинской. Это нарочно говорят про артиллерийские повозки, их оставляют здесь, обоз сокращают...”. [...]

Люди перебегают с подводы на подводу, рассказывают новости...

“Корнилова здесь похоронили”. - “Где?” - “В степи, между Дядьковской и Медведовской. Хоронили тайно, всего пять человек было. Рыли могилу, говорят, пленные красноармейцы. И их расстреляли, чтобы никто не знал”.

“А в Дядьковской опять раненых оставили. Около двухсот человек, говорят. И опять с доктором, сестрами”. - “За них заложников взяли с собой”. [...]

“А в Елизаветинской, мне фельдшер рассказывал, когда раненые узнали, что их бросили, один чуть доктора не убил. Фельдшер в последний момент оттуда уехал с двумя брошенными, так говорит: там такая паника была среди раненных...”. [...]

Три вооруженных казака ведут мимо обоза человек 20 заложников, вид у них оборванный, головы опущены.

“А, комыссары!” - кричит кто-то с подводы. [...]

“А слыхали, что ген. Марков нашему начальнику отделения сказал? Мы выезжаем из станицы, а он кричит: Нач. 3-го отделения! Почему у вас такое отделение большое? - Не могу знать, говорит. - Сколько раненных оставили в станице? - Тридцать, говорит. - Почему не сто тридцать! - кричит...”. [...]

Из Ильинской переехали в Успенскую. Здесь хозяин-казак - бедный. Он гостепреимен, угощает, разговаривает, но никак не может понять, зачем мы пошли воевать... “А земля-то у вас есть?” - спрашивает он. “Есть... была”. - “А-а, ну понятно, своё добро всякому жаль”, - наконец понимает казак.

Жена его - иногородняя. Она готовит нам, тоже угощает, но смотрит на нас со страхом и всё спрашивает: “А ничего не будет тем вот, кто из станицы убежал, когда вы пришли?!”

“Не знаю, думаю - ничего, а чего же они убежали-то?” - “Да кто их знает, побоялись вас, ведь народ всё говорил, что иногородних вешать будете...”. [...]

Под грохот гранат, свист пуль прорвался обоз через жел.-дор. линию и подъезжает к слободе, Горькой Балке.

Скачут подводы с крутого ската и, перелетев мост, тихо подымаются в гору, в село. У первой хаты лежит мертвая женщина, вверх лицом, согнулись в коленях ноги, ветер раздувает синюю с цветами юбку.