Газета "Своими Именами" №37 от 11.09.2012

После смерти И. Сталина в народе ходил анекдот. Будто в его кабинете обнаружили три конверта с надписью: «Вскрыть после моей смерти». В первом было сказано: «Когда будет трудно, валите всё на меня!». Исполнено с избытком. В другом конверте совет: «Когда будет очень трудно, делайте, как я!». Хотя и с оглядкой, но кое-что делается. А в третьем запись неразборчива, то ли авторы анекдота забыли, то ли не поняли её. И. Сталин наверняка знал, но из дипломатических соображений не называл имён тех персон, кто, возможно, раньше фюрера задумал и тайно разжигал войну. На ветеранских «саммитах» и рядовых встречах возникали вопросы о превратностях личной судьбы, а по крупному же счету люди до сих пор пытаются понять, когда западные союзники были с нами искренними, а когда лукавили.

Трудные вопросы будоражат головы и по другую сторону окопов. Я перечитываю книги немецких авторов – бывших вояк вермахта. Среди них роман «Утраченное достоинство» Ганса Вернера Рихтера. Его персонажи не только осуждают нацизм, приведший мир на грань катастрофы, но и повторение ошибок с так называемой «реставрацией», при которой некоторые немцы становятся «прежними» и неправильно ориентируются в выборе своего будущего. Герой романа Кристиана Гейслера «Запрос» тоже озабочен этим: он согласен скорее признать свою вину за преступления фашизма, нежели признать себя невменяемым, то есть идиотом. Мне близка биография автора романа «Украденная юность» Вольфганга Нейхауза, сына железнодорожника, чуть позже меня попавшего на фронт. У меня даже есть стихотворение, перекликающееся с его идеей о «краже», когда я после войны возвращаюсь в родной городок и не нахожу ни своего дома, ни знакомой улицы, которые были словно «украдены войной».

В атмосфере незаживающих ран и нескрываемых проклятий в адрес вчерашних врагов (родители неохотно отдавали своих детей в школу с расширенным изучением немецкого языка), я всё же согласился на длительную командировку в «звериное логово» - послевоенную Германию. Было много встреч и откровенных бесед с немцами, я хотел проникнуть в их душу: как помешанному на расизме и мировом господстве фюреру удалось увлечь неглупый народ в самоубийственную авантюру? Большинство ссылалось на дьявольскую пропагандистскую машину, национальную склонность к дисциплине, даже на гипноз. Мне трудно было находить общий язык с бывшими летчиками, артиллеристами или моряками, которые не видели в лицо своих жертв и легко принимали зверские методы войны. Проще было с пехотинцами: они свои «дела» вспоминают без особого удовольствия, некоторые – с отвращением.

Вспоминаю такие эпизоды и я… Под Старой Руссой пришёл приказ о наступлении. После артподготовки мы поднялись и бегом вперёд. Заминка произошла у проволочного заграждения: подготовленных сапёрами проходов оказалось мало. Подбегаю к вражеской траншее. Замечаю: в меня целится из автомата солдат, но не стреляет. Успеваю разглядеть лицо: молодой, примерно моих лет. И я целюсь в него. Чего жду? Как нам показывал еще в училище помкомвзвода: сделать страшное лицо, но оно не слушается. У «фрица» тоже не зверское, а, наоборот, плаксивое выражение, весь дрожит, даже если выстрелит, то вряд ли попадёт в цель. Опомнившись, кричу: «Хэнде хох!» - «Руки вверх!». Подбегаю и выхватываю у него автомат. Появился санитар, я сдаю ему пленного, а сам бегу дальше. Подобного случая уже не было, я расстрелял оба магазина патронов, от моих ли пуль падали зелёные фигуры – не знаю. В меня тоже стреляли, ранив в правую руку…

И в госпитале, и после возвращения в часть, даже до сих пор я размышляю над тем эпизодом: почему мы с немцем не выстрелили друг в друга? То есть, в конце концов, почему я не убил врага, который пришёл на мою землю? Я помнил правило ребячьей уличной потасовки: «лежачего не бьют»; горьковское: «если враг не сдается, его уничтожают». Но тут был какой-то другой случай. Противостоящий словно всё забыл: и назидания в Hitlerjugend, и указания фельдфебеля. Не стрелял и в плен не сдавался - это я его сделал таким – пленным. Видимо, потому, что мы оба еще «одной ногой» пребывали в том, нормальном времени жизни. Значит, человек по природе своей – не убийца. Как ребёнок не может быть порочным, а лишь взрослая жизнь делает его таким, так и мы, молодые солдаты, еще не настолько огрубели, чтобы переступить через человеческую суть. И заповедь «Не убий» - более ценное, потому что постоянное, генное достояние человека, чем одномоментное состояние «Убей», продиктованное чрезвычайной ситуацией.