Газета Завтра 277 (12 1999)

— Мы после пуска уже восемь месяцев крутимся безостановочно. С первого состава только один человек остался. Всех остальных выгнал. Месяц проработают, с первой зарплаты одуреют, увидав такие бабки на руках, и — гулять. В семьях конфет бабы и дети месяцами не видали, а эти — водяру жрать. Выгонял безжалостно, хотя грозились сжечь цех. Убить грозились. С ними я все эти наши русские застолья просто возненавидел. Раньше сам любил посидеть, выпить, песни попеть, а теперь — ненавижу. Выродились эти застолья в черную, скучную пьянь.

Но других-то рабочих нету. Хочешь не хочешь, пришлось терпеть, воспитывать, так сказать, кадры. Идти на какой- то компромисс. Вон, видишь, мужика — пробу для анализа берет из бункера? Я на сто процентов знаю, что он за обедом вмазал граммов двести. Видишь, жует не переставая. Это он полпачки чивина в пасть себе засунул. Чтобы не пахло. Ну, этот вроде головы не теряет, и я, значит, терплю. Потому что бороться — себе в убыток.

А тот, который у него мерник взял — тоже пришел ко мне такой несчастный, чуть на коленях передо мной не стоял: возьмите, Владимир Павлович, хоть мешки зашивать, хоть за десятку в день. Взял. Работать стал яростно. И месяц и второй. Я его в ученики перевел. Затем на бункер и — к агрегату. Стал платить ему по максимуму. Бригадиром назначил. Думал, костяк коллектива на нем буду наращивать. А однажды приезжаю часа в четыре утра, гляжу — он в свой «жигуль» мешок муки из цеха тащит. Потом опять в ногах валялся. В общем, как в совхозе они себя вели, так и со мной, капиталистом. Знаешь, как я скучаю по советским временам. Тогда бы они у меня давно в тюряге за хищение сидели или в лечебно-трудовом профилактории. А теперь, коли вся власть у меня и все деньги, то мне, видишь ли, совестно пинка дать. Простил до первого проступка.

Слава богу, массовых запоев не было уже месяца три. Тьфу! Как бы не сглазить. А чтобы не воровали, пришлось нанять профессиональных охранников...

В белой шапочке, в халате, похожий на профессора, Владимир Павлович Сабашкин провел меня через лабораторию. Оказалось, что в мукомольном деле самое главное — не расплодить жучков. Их, мукоедов, насчитывается около полусотни разных видов. В лаборатории, естественно, работали женщины. На этих жалоб у хозяина не было.

— Надежный контингент.

Следующая дверь — в склад готовой продукции. Мешки складируются на металлических сетчатых стеллажах, в недосягаемости от мышей. Вдобавок к человеческому коллективу здесь содержат двух кошек. Это и профессиональная традиция мельников, и простая житейская расчетливость. Чем химикатами с мышами бороться, лучше маленького хищника кормить.

Мы вышли на улицу. Блеск мартовского снега до слез резал глаза. Даже на взгорках еще не было ни одной проталины. Поля, плотно упакованные поздними снегами, еще представляли из себя мертвые пустыни. Но они, сделавшиеся от долгой невостребованности целинными, нынче уже обречены родить пшеницу. Хозяин здешней мельницы заключил договор с местной сельхозартелью на приобретение всего урожая на корню. Если все получится, то к восемнадцати сытым, занятым хорошим делом русским мужикам и бабам на мельнице Сабашкина прибавятся еще около двадцати артельных человек.

Александр Астафьев ЖИЗНЬ ПРЕКРАСНА!

Мы как-то в одночасье “реформ” все стали инвалидами, уродами, неполноценными — в сравнении с горсткой неимоверно разбогатевших. Во времена общественного благополучия так же себя чувствовали относительно немногие люди с физическими недостатками. Вот уж, кажется, кому теперь гибель. Но приглядишься, поймешь, что у безруких, хромых, увечных есть большое преимущество перед нами, “полноценными”, — опыт.

Опыт борьбы с обстоятельствами, опыт обретения духовной крепости и светлого, смелого взгляда на жизнь, какая бы она ни была.

— Инна Аркадьевна, когда вас последний раз называли уродкой?