Газета Завтра 328 (11 2000)

Человек был сотворен по образу и подобию Божьему (кстати, уже сам акт Творения был для непостижимого, трансцендентного Бога колоссальным "кеносисом"). Величие и всемогущество Божие отразилось в превосходстве Богоподобного первочеловека над сотворенным миром. Именно тогда, а не сейчас человек был царем природы, сейчас он скорее ее мучитель... Заповедь о плоде Древа познания была попыткой поднять человека на следующую ступень Богоподобия. Человек должен был, подобно Богу, поступиться какой-то частью своего могущества. Для начала хотя бы не есть что-то такое, что хочется съесть… Адаму это оказалось не под силу...

Поступок, противоположный поступку Адама, совершил Христос в Гефсиманском саду. Всем своим человеческим существом трепеща в преддверии крестных мук, он, тем не менее, безропотно соглашается на мученическую смерть.

Бессильные следовать за Христом, мы, нарушая заповедь поста, повторяем малодушный поступок Адама. А ведь воздержание от определенных продуктов на небольшой (всего-то несколько недель!) срок — это самый первый, самый легкий, самый необременительный шаг на пути от павшего Адама к воскресшему Христу!

Владимир ГОЛЫШЕВ

Александр Проханов СЛОВО О ДРУГЕ

Когда идет по земле напасть, глад или мор, когда вымирает и погубляется жизнь, она, спасаясь, выбегая из горящего города или выскакивая из-под оползня, или вырываясь из жестоких когтей, собирается на каком-нибудь островке, копится в каком-нибудь глухом уголке. Там достигает невиданной концентрации, небывалой силы и яркости. Так олени из пылающего бора переплывают озеро, толпятся на безопасном мыске. Так староверы уклоняются от свирепых стрельцов, уносят в дебри свои иконы и свитки. Так русский дух, побиваемый сегодня супостатами, палачами и чернокнижниками, иссеченный, исколотый, с криком и воплем покидает городки и села, театры и школы, дивизии и флоты и, стремясь уцелеть, выбирает чью-нибудь отдельную душу. Вселяется в праведника, вмещается в пророка, голосит криком свидетеля и очевидца. В писателя Личутина вселился русский дух такой светоносной силы, что из его книг золотыми пучками светит в черную ночь русского лихолетья.

Личутин — колдун. Ходит-бродит. Присаживается, приглядывается. То мерцает зорким ястребиным глазком, то сонно дремлет, подставляя солнышку золотую бородку. Откроет книгу, строго нацепив жестяные очки. Закинет за спину ружьецо, легкомысленно пальнет в пробегающего зайца. Посмотрит на вечерний, пролетающий над избой самолет. Сумрачно глянет в ночной телевизор. Запрется в своей горенке, утвердится на точеном кресле. И начнется великое творение. Будто в деревенский горшок кинул колдун плакун-траву, дрему-горицвет, коренья чистотела. Влил ковш воды из талицы. Вскипятил на огне. Пробормотал заговор. Просвистел синицей. Гукнул филином. Взвыл волком. Зелье забурлило, поднялось, пошло через край. Залило половицы, потекло под дверь, на крыльцо, на двор, на луг. Не зелье, а сладчайший мед, душистый ягодный сок, чистейшей синевы студеный снег, дивного аромата настой.

Языку Личутина нет равных. В нем звук, цвет, музыка. Русский ветр, русская песня, закон русской красоты, единый и в золотом завитке иконостаса, и в белой резной стене храма, и в чугунном стволе пушки-единорога, и в красном листе осины, плывущем по синей воде, и в чудном лице красавицы. Язык Личутина запечатлел все сущее, зарисовал лик Родины. Он — сокровище России, как Спас на Нерли, или Байкал, или таблица Менделеева. Его надо охранять, как национальный парк. Надо изучать, как изучают флору и фауну Рая, не испорченную первородным грехом.

Знает ли он о своем даре, о своей несравненной, неповторимой роли? Знает ли о своей роли бор, населенный зверями, птицами, бабочками, муравьями, с тихими ручьями, сонными болотцами, светлой быстрой рекой, красными соснами, голубыми цветами, белыми грибами, с тайными тропами, с отшельником в рубленой келье, с разбойником, притаившимся в чаще, понимает ли свою роль девственный лес?

Личутин свою роль понимает. Он, обремененный заботами, хворями, гонимый нуждой, окруженный мучительной повседневностью, страдающий от людской глухоты, среди людского неверия, черствости, неспособности услышать и увидать красоту, — он знает о своем даре, о своей богоизбранности. Несет под сердцем непорочно зачатый плод, сберегая от ножа иродова, пронося сквозь остервенелый мир. Так из осажденной басурманами крепости, обреченной на разорение, одинокий монах подземными лазами уносит под рясой чудотворную икону, от которой потом будет спасаться земля. Так последний солдат окруженной дивизии обматывает вокруг израненного тела Боевое знамя, идет сквозь топь к своим, чтобы под этим спасенным знаменем другие полки и дивизии громили врага на развалинах чужеземных столиц.

Если бы мне заказали герб Личутина, я нарисовал бы алую буквицу, перевитую цветами и травами, с диковинными зверями и птицами. Поставил бы эту буквицу на ладью. Пустил бы ладью по шипящему синему морю. Начертал по небу девиз: "От Бога приял!"