Газета Завтра 371 (2 2001)

Пришло время ехать в Персию. 28 января 1819 года дипломатическая миссия после приятельского завтрака оставила Тифлис. Грибоедов с иронией отмечал, что стал общим любимцем.

"Представь себе, что и Алексей Петрович, прощавшись со мною, объявил, что я повеса, однако прибавил, что со всем тем прекрасный человек… Кажется, что он меня полюбил…"

Это все из того же путевого письма к Степану Бегичеву, которое поэт начал через три дня после отъезда и писал целых две недели. Обаяние Ермолова несколько ослабло и, кроме панегирика, проявилась та грибоедовская проницательность, которая впоследствии закрепила за ним мнение, как об уме государственном, хотя нынешние дипломаты, с которыми я разговаривал, отказывают ему в дипломатической сноровке, беря, видимо, себе в пример Шеварднадзе и Козырева, гордящихся предательской уступчивостью и разором империи.

Он не только иронизировал.

"…а впрочем, в этих тризвездных особах нетрудно ошибиться; в глазах у них всякому хорошо, кто им сказками прогоняет скуку; что-то вперед будет! Есть одно обстоятельство, которое покажет, дорожит ли он людьми. Я перед тем, как садиться на лошадь, сказал ему: "Ne nooous sacrifiez pas. Excellence, si jamais vous faites la guerre a la Pperse". (Не обрекайте нас в жертву, ваше превосходительство, если когда-либо будете воевать в Персии). Он рассмеялся и сказал, что это странная мысль. Ничуть не странная! Ему дано право объявлять войну и мир заключать; вдруг ему придет в голову, что наши границы не довольно определены со стороны Персии, и пойдет их расширять по Аракс! А с нами, что тогда будет?"

Предчувствие жертвенности становилось навязчивым.

Очень скоро и граница веками будет проходить по реке Аракс. Договариваться о ней будет Грибоедов. Она и сейчас там, но не между Россией и Ираном.

Мы уже знаем, что Ермолов вернулся в Тифлис после своей экспедиции против горцев. И, видимо, не с чужих слов сообщал Грибоедов, как тот собирал и в Тифлисе горских князей, а поскольку у чеченцев таковых не было, то, скажем по-современному, и замиренных полевых командиров. Он видел, как они слушают внимательно Ермолова, слова боясь пропустить, по словам поэта, "как он пугает грубое воображение слушателей палками, виселицами, всякого рода казнями, пожарами; это на словах, а на деле тоже смиряет оружием ослушников, вешает, жжет их села — что же делать? По законам я не оправдываю иных его самовольных поступков, но вспомни, что он в Азии, — здесь ребенок хватается за нож".

Решительный Ермолов железной рукой усмирял народы Кавказа, которые то и дело восставали. Он считал, что на Востоке признают только грубую силу, и вел себя, подобно восточному деспоту — вешал в аулах главарей восставших и велел подолгу не снимать с виселиц их трупы ради устрашения остальных, брал заложников-аманатов из каждого племени.

"Я действовал зверской рожей, огромной своей фигурою, которая производила ужасное действие, и широким горлом, так что они убеждались, что не может же человек так сильно кричать, не имея справедливых и основательных причин", — вспоминал он.

Мусульманские владыки приучили горцев к тому, что власти сопутствует ритуальная пышность. Ермолов извлек урок из неверия одного горского властителя в то, что он настоящий начальник, поскольку генерал от инфантерии был лично скромен и неприхотлив. На глазах у горцев он стал вести себя так, что быстро превратился в "великодушного и великого повелителя стран между Каспийским и Черным морями", как его стали именовать в официальных бумагах другие восточные повелители.

Да и едва ли не все известные русские поэты воспевали его в звучных виршах. "Смирись, Кавказ, идет Ермолов…", "Жизнь чудная его в потомство перейдет. Делами славными она бессмертно дышит". И сам он, памятуя о суворовских и потемкинских традициях, в обращениях к солдатам, "храбрым товарищам", которых не остановят "горы неприступные, пути непроходимые", прибегал к слогу энергичному: "Скажу волю императора, и препятствие исчезнет перед вами".

И вместе с тем, горцам внушало уважение и его следование мусульманским обычаям. Не связанный православным браком, он трижды вступал во временный, "кебинный", брак с мусульманскими девушками, заключая договоры с их родителями о материальной стороне этого дела. Потом они с прижитыми дочерьми возвращались в горы и выходили замуж снова, а сыновей он забирал и помещал в кадетские корпуса, меняя их звучные мусульманские имена на не менее звучные латинские: Бахтияра на Виктора, Аллахаяра на Севера, Омара на Клавдия. Все они стали хорошими офицерами.

При Ермолове на Кавказе было спокойнее, чем при других наместниках, хотя подспудное бурление продолжалось, чтобы выплеснуться и залить весь край на десятки лет.

"Нет, не при нем здесь быть бунту", — снова пророчествует Грибоедов. Заметьте — "не при нем".