Газета Завтра 40 (1192 2016)

По только-только появившемуся в доме видеомагнитофону смотрела фильм "Смерть в Венеции", гимн прустианскому головокружению роскоши, тяги к саморазрушению, пороку, искусственности и, в сущности, бесполезности "Прекрасной эпохи". Финальная картина разворачивается на пляже острова Лидо. Густав фон Ашенбах, главный герой фильма, в шезлонге. Стекают с его щёк румяна, лицо превращается в маску смерти… В контражуре заходящего солнца возникает лучезарный лик Тадзио, юноша указывает за синеву горизонта… Так мысль о смерти примиряется с мелодией детства, и в эти минуты стихает симфония Малера, вступает голос. Вкрадчиво, едва-едва различимо. В метрах ста от Ашенбаха стайкой резвятся дети вокруг плетёного из лозы кресла-качалки. В кресле — русская аристократка, без лица, без возраста. Её фигура как в облаке: в кисее, кружеве, вуалях, она напевает что-то: "прежде беды не знавали беды, беда пришла"… и такая щемящая тоска парализует… Стоп! Этот эпизод гения неореализма я прокручивала раз за разом. Я вслушивалась в этот русский голос, в эту мерцающую нить слов. Не знаю почему, но у меня сложилось тогда твёрдое убеждение, что именно он и есть голос Евгении Смольяниновой. Радуга над бездной из эпох и стилей, конвульсий авангарда, под пеплом которых исчезли иллюзии старого века. И вот уже русский бал в Зимнем дворце, прощальный вздох Империи, над эскизами костюмов для которого работали директор Эрмитажа и художник Императорских театров, представляется разве что красными деревянными ложками в петлицах художников-авангардистов… Трудно сказать: тогда или сейчас повелось среди "лакеев Европы" судить "под хруст французской булки" о русской культуре? Мол, лицом не вышла, груба, цветаста-пестра зело…

Вернувшись в Москву, поторопилась на встречу.

Одна из неожиданных встреч. В одном из медицинских центров Москвы. Сейчас Евгения Смольянинова освободится, и мы отправимся в кафе. Здесь-то, за чашкой кофе, я и расспрошу, наконец, про "Смерть в Венеции", и расскажу, что значит для меня её голос, манера исполнения, почему от "последния", "слязами" заходит сердце и, как наваждение, почти кинематографический вопрос: когда это случилось? Когда утончённость переживаний растворилась в вибрациях её голоса как рафинад в чае? "Господь в гласе хлада тонко". Но где тонко — там и рвётся.

Ход событий приобрёл совсем иной оборот.

Евгения Смольянинова пригласила меня в кабинет центра: кушетка, стул, окна с видом на деревья. "Я буду для вас петь, — ошеломила меня. — Петь русские народные песни". От неловкости ситуации, переизбытка эмоций я то и дело пыталась вскочить с кушетки. Смольянинова продолжала петь, и мелодика, интонация, знакомые и незнакомые, опутывали меня кружевом и вуалью. Не желая того, я погружалась в глубокий элегический сон.

Я не припомню ни слова из тех песен, что пела мне Евгения Смольянинова. Мне становилось уютно в безопасном и привилегированном уединении. Я даже смутно начинала различать лица своих дедов — ни тот, ни другой не дожили до краха Империи в 1917-м. В моём воображении, как фата-моргана, возникал силуэт пятистенка в глухой таёжной деревне Русского Севера, стёртой с лица современных географических карт… приближалась линия Западного фронта, где с двумя Георгиевскими крестами пал дед "за Веру, Царя и Отечество"… И я не припомню, как долго убаюкивал голос Евгении Смольяниновой. Знаю точно: каждый звук укладывался в ожерелье алхимии русской культуры, мозаику метафизического сиротства и метафизического Отечества. "Цивилизации нужна — по слову Достоевского — не только похлёбка для здоровья".

Наш разговор продлился за полночь.

"ЗАВТРА". Евгения, русская народная песня — это путь. Что стало для вас его началом?

Евгения СМОЛЬЯНИНОВА. Вы знаете, об этом можно говорить, можно не говорить, но я всегда говорю об этом. Рассказываю, что была Ольга Федосеевна Сергеева. Когда я впервые услышала по радио её голос, то не знала, ни кто она, ни жива или не жива… Но её голос поразил меня в самое сердце. Приблизительно через год услышала её в Петербурге, Ленинграде тогда. Был небольшой концерт. Выступали фольклорные коллективы, а потом — Ольга Сергеева. И пока она пела, я неотрывно плакала, в каком-то смысле всласть плакала, такими очистительными слезами. С этого выступления Ольги Сергеевой началось выстраивание моей системы ценностей, а её голос стал тем путём, по которому я пошла без оглядки. И внешний мир для меня уже не очень существовал. Я не очень его хорошо воспринимала, потому что вся моя внутренняя сосредоточенность была посвящена поискам внутри себя тропы к такому пению.

"ЗАВТРА". Вы пришли потом за кулисы?