Газета Завтра 589 (10 2005)

Когда я занимался изучением этих вопросов, то особенно староверческое кладбище поразило меня. Невольно вспоминаешь Пушкина: "Как очаровательны русские кладбища, и как мерзки европейские". Смиренная, созерцательная душа русского народа, негордыня его обнаруживаются на этих кладбищах. Всё оно погружено в природу, в кусты, цветы, всё естественно увядает, рушится. Кладбище — непростое место, вообще, человека. И за что нас повсеместно укоряют, что мы — варвары, мы даже кладбища не содержим по-человечески. Нет песочка, нет чистоты, нет порядка. Именно в этом, может быть, как раз в одном их самых главных моментов человеческой жизни, и обнаруживается наше несхожество с западными европейцами, но это не убожество наше, а наоборот, особая форма проживания на земле. Особенно возвышенная и кроткая. Помню, когда дедушку похоронили, то весь крест его — это небольшая тычка с затесями для крышицы. Вот и всё. Какое надо было смирение и какую негордыню иметь. Вот там ставят сейчас чуть ли не дворцовые сооружения на надгробьях, думая, что через сто лет придут и будут вспоминать и кланяться. И как смиренен русский народ: из земли пришёл и в землю уходит. До суда, до воскресения будущего. А до воскресения не надо ничего — Бог всё видит и всё знает и так. И это смирение — кочечка задерневшая. И полусгнившее, с затёсками, брёвнышко. Был я на Мериновском кладбище — это центральное кладбище старообрядческое. Там, например, стоит жердинка, а к жердинке приколочена поперечинка. Её никто не поновляет. Да и нельзя поновлять её — не надо. Или вот ещё — жердинка, и как бы шестерёнки выточены. Или надгробье в виде лопасти, весла. Ни надписи, ни фотографий, ни венков. Это центральное староверческое кладбище России — Мериново — недалеко от Светлояра. Европейцы, увидев это, скажут, какие убогие русские люди. А для меня это было как торжество духа. Река Керженец течёт. Угрюмый лес — такой ельник-бородач. А наверху — вот это кладбище. Но ограда кладбища ухожена, ворота не скрипят, не покосились. Мусора нигде никакого нет. Видны ровные ряды задерневшихся могилок. Уход — незримый, естественный. Не никонианским образом, помпезностью, когда на кладбище выпирает гордыня. Раньше бы разбойника похоронили вне кладбища. И он бы там истлел. И никто бы не знал о нём. А сейчас людей самых презренных нашей православной верою хоронят на самых центральных местах нашего православного кладбища. Получается поклонение каменным чуркам, тетешат этих бетонных и мраморных идолов. И идолов этих ставят разбойникам всяким и казнокрадам не для того, чтобы родные и близкие смиренно скорбели у могилы, а чтобы восхитились, увидев: "Надо же, какие здесь люди похоронены!" Гордыня, честолюбие — все самые гнусные качества, которые были попираемы русским сословием, русской верою, на кладбищах современных разрастаются до гигантских размеров, распухают, как волдыри.

— Если перейти к вашему роману "Раскол", ранние старообрядческие учителя стали для вас как бы по-настоящему родными людьми. Понятно, со всеми их прегрешениями и страстями, но высокими и чистыми в главном — в верности вере Христовой и древней церковной традиции. Что для вас значат ранние старообрядческие учителя св. мч. Аввакум, Лазарь, Епифаний, Фёдор?

— Вопрос сам по себе непростой для меня, потому что крещён-то я в никонианской вере. И так просто скинуться обратно в староверчество невозможно для меня. Я не люблю вскидываться туда сюда. Грубо говоря и вульгарно, может быть, но для меня православие — это орден или партия людей, исповедующих одну идею, один дух, одну идеологию. И вот так вскидываться куда-то в другую сторону — это не по мне. И невозможно. Я считаю, что и староверцы, и те, кто исповедует никонианство, всё равно они христиане. И у меня нет того противостояния — я как бы невольно их вбираю в себя. Это всё простые русские люди. И моё поклонение и любовь и к тем, и к другим. Я и писал-то роман, стягивая обе стороны правды вместе, а не поклоняясь какой-то одной из них чрезмерно. Я попытался, может быть впервые в истории всей русской литературы, написать об этом времени с позиций любви. Я писал, любя всех, всех уважая, стараясь всех понять. Сумел ли — не знаю. Но старался.

Я любил и Аввакума, даже любил и Никона. Потому что они как бы два вождя двух разных направлений христианства православного. Но это две выдающихся личности, взошедшие из глубин русского народа. И, кстати сказать, чтобы не кривить душою, хотя Аввакум у меня более удался, но Никон, которого я недолюбливал, когда брался за роман, сейчас для меня с позиции исторической правды более выдающийся человек.