Газета Завтра 934 (41 2011)

Хотя Евдокия Матвеевна и обзывала мужа в шутку пролетарием "от земли отказался, дак", но запустил-то благоверный пашенку не по своей прихоти и лени, что в тягость она иль немилостива частенько: то зябели, то замоки, то мороз не ко времени, то дожди-сеногнои не отпускают до холодов, — а милости не видел от властей, обложили налогом пуще, чем бывшие "царские сатрапы" оброком. Я не настаиваю, что Семёнов — человек идеальный; он, быть может, для кого-то и очень далёк даже до приличного гражданина из-за вспыльчивости натуры, излишней внутренней прямизны, совершенного неумения схитрить, изловчиться в малом, чтобы выиграть в главных замыслах... Но для иного проныры и Емельян Пугачёв — вовсе негодящий человеченко, шатай-болтай, бандит, разбойник, бунтарь, наведший напрасной смуты в России, пустивший излиха барской кровушки, соблазнитель ко греху, потворщик дурных страстей; но для кого-то заступник за униженных и оскорбленных, отец родимый, промышляющий на просторах России народной Правды, он же и провидец, прозорливец, наделенный не только талантом мыслителя, государственного строителя, но и строгими чертами вождя и воителя с царским венцом на челе, "который невидим бысть. Пугачёв, быть может, по своим природным задаткам был куда ближе для царского трона, чем Екатерина, но " белая кость" перекрывала дорогу " черной мужицкой крови"... Имя Екатерине Второй, которую презирал великий Пушкин, выкроила и раскрасила дворцовая челядь и пишущая братия; Пугачева же возвеличила народная молва и поклончивая память, и пьедестал его оказался куда выше и славнее, как бы ни мазали его дёгтем, чем украденная заговором тронная стулка провинциальной принцессы.

ИМЕННО В ЭТИ ГОДЫ пришло Семёнову на ум построить "водоход", чтобы облегчить рыбную путину и не ломить на реке по-бурлацки, теряя последнее здоровье; да и годы, братцы, незаметно подкатили под шестой десяток, и долгие лесованья по зимам, ночевки на "сендухе" заметно сказались на горбине, — и там нынче скрипит, и тут ломит. Уж не вскочишь с постели, как прежде, ухарем-молодцом, по первой побудке, но пока ступишь на пол, полчаса разламываешься, спустив с кровати ноги и грустно потирая сквозь бязевые кальсоны шишковатые мозжащие колени; да вот и в хребтинку будто железная кованая спица вставлена. А у мужика как: в гроб ложиться, но пашенку сей! Может, в эти мгновения и вспомнился Семёнову сродник Данила Ядрёна Палка, что изобрёл "водоход" с колёсами и, угодив в несчастный случай, изрядно посмешил деревню...

Только настройся сердечным взором — и сразу встанут в глазах родные просторы, неохватная русская ширь, далеко уходящая за реку Мезень, за тёмно-синие лесные чащобы, а на деревенском глядене в июньский день толпятся белощёла в картузах и пуховых шляпах, кто в вытяжных базарных сапогах, иные в бахилах, в чесучевых "спинжаках", в суконных визитках, дымят цигарками, пересмеиваясь и "щёлываня" над Данилой Ядрёна Палка, который важно спускается с угора, неспешно усаживается на корме. "Ну, с Богом!" — торжественно восклицает он, степенно кладёт двоеперстием на лоб кресты, берёт в руки правило, два нанятых нездешних мужика хватаются за рычаги, начинают раскручивать лопасти по бокам карбаса. Лодка отчалила, скоро пошла накось Мезени. Данила торжественно вскричал: "Запевай, робяты!.. Как баран-то круторогий, не нашел домой дороги... Эх, дубинушка, ухнем, эх, зелёная, сама пойдёт!.. Теперь-то деньги все будут наши, в накладе не оставлю. Наддай, ещй наддай, эх, ми-ла-и вы мои!" Лодка бойко выскочила на стрежь, тут ветерок низовой на ту беду откуда-то взялся, побежали по реке бельки, поднялся взводенёк, волна-толкунец сердито пихнулась в борт, что-то хрупнуло у "водохода", брякнуло, колесо покривилось, и посудинку обреченно понесло вниз по реке. Гребцы бестолково махали руками, кричали: "По-мо-ги-те!" Оказывается, весла-то на берегу забыли. Эх-ма, горемыки несчастные, зла на вас нет. Пришлось спасать... Постой, когда это было? Да, кажись, ещё перед японской, когда с самураем косоглазым не столковались. И в той толпе привёлся кузнец Семён Семёнов, уже семейный, было ему двадцать шесть, а Даниле Ядрёна Палка под шестьдесят. Так и не разбогател старик; ума не палата, не-е, на пальцах два плюс три загибал. Но — толковый, беспокойный был мужик, ему бы грамотёшки схватить. Да где её в те поры было взять? Только самоукой разве. Тут не баклушу топором тесать; механика — серьёзная наука, не хвосты быкам крутить...