Газета Завтра 971 (28 2012)

Великую Ольгу Фокину у нас — то поставят в один ряд с теми, кто рифмует "розы-берёзы", а то и такой сомнительной чести не удостоят. Глубинные произведения современность, замордованная ростом цен, считывает плохо, воспринимая куда живее что-то более плоское... Надмирный дар Николая Тряпкина оценивается у нас пока лишь в первом приближении. А по своей значимости его творчество приближается к фольклору — к народному языковому и смысловому, жанровому богатству, глубин которого нам в полной мере и вовсе не постичь: мы ведь, удаляясь от старины, теряем ключи от мифа… У народа нам ещё — учиться и учиться, и уж никак не лезть к нему в учителя-благодетели, потому как сокровища Слова все — у него, раскрытые — и потаённые.

С современной прозой то же самое, что и с поэзией: и видящие не всё в ней видят, и слышащие — хорошо, если слышат хотя бы отчасти, в таком случае художнику крупно повезло уже при жизни. 

Нет, прочесть серьёзное прозаическое произведение — не стакан воды выпить наспех да утереться: употребил, дескать… Каждое поколение видит созданное кем-то лишь со своей колокольни. А вернее было бы — с неба. Только такая точка обзора нам не вполне доступна. 

"ЗАВТРА". А ваши творческие задачи как-то изменились?

В.Г. Задачи меняются у прозаиков, которые выстраивают собственную литературную судьбу самовластно, применительно к нахлынувшим условиям, к новым потребностям своего и общественного проживания. Они мимикрируют под среду, иногда — талантливо. Иное у литераторов долга — у рекрутов, несущих литературную повинность: сказать то, что не сказано уходящими с лица земли бесследно. Сказать за тех, чья правда оказалась затоптанной, умерщвлённой или искажённой. Долг в том, чтобы живые голоса бесправных были высвобождены из немоты небытия. Чтобы лишённые возможности открыть миру то, что с ними творилось, были услышаны всё же в будущих временах и явились новым поколениям зримо… 

Могли ли меняться творческие задачи у Константина Воробьёва, бежавшего из фашистского плена, знавшего, как просто обрываются людские судьбы? У Варлама Шаламова, автора "Колымских рассказов"? У Валентина Распутина — свидетеля разорения и гибели крестьянского сибирского уклада? У Леонида Бородина, чьё представление о религиозном государственном устройстве испытывалось лагерями?

Гарегин Симонян, прошедший сквозь грузино-абхазскую бойню, Александр Шмидт, потомок ссыльных немцев, карагандинец Владимир Шемшученко, в затылок которому смотрят бессмертные репрессированные, — могут ли все эти литераторы писать на потребу, на продажу, на спрос? Полегче, позанятней, поигривей? 

Таким, писателям-рекрутам, все задачи даны изначально. Не они выбирают судьбу, а судьба выбирает их. Она, как собака-поводырь, выводит их на то, что они должны пережить и уразуметь. 

Ответственность за Слово на этих путях — огромная, а сопротивление среды — ужасное: и со стороны литераторов трафаретного мышления, и со стороны гонителей народной правды, не угодной тому или иному политическому режиму, клану или течению. Но на чувстве долга, конечно, писался мною и "Большой крест" — о голоде крестьянского Поволжья времён коллективизации, и "5/4 накануне тишины" с лагерной тематикой, и "Спящие от печали" — о русских без Родины, доживающих век там, где разрушено градообразующее производство. 

"ЗАВТРА". Работать на неостывшем материале, на ещё кровоточащих ранах Отечества многие прозаики не рискуют. Это — как полевая хирургия. В "Спящих от печали" тема распада Советского Союза раскрывалась вами без применения анестезии. 

В.Г. Я видела эти брошенные города, погибающие по всему бывшему СССР. Они умирают, как при наводнении. Жизнь исчезает сначала понизу — тьмою охватываются первые этажи. Оставшиеся без заработка, без магазинов, без отопления, без электричества люди переселяются всякий раз выше, в покинутые кем-то квартиры. А в нижних уже сорваны двери, выломаны рамы; там — ни души. Спустя месяц видишь, проезжая, — тьма поднялась ещё, охватила, омертвила и вторые этажи. Лишь на третьем, четвёртом разглядишь какое-то движение — увидишь мерцающий огонёк свечи, отблеск опасного костерка на бетонном полу… 

Нередко дети становились единственными кормильцами семей, не имеющих ни средств, ни возможностей выехать оттуда. Малолетние попрошайки шли с вокзалов, через многие пустынные километры, пешком, чтобы что-то съестное принести своим безденежным родителям на те самые верхние, чуть живые, этажи…