Газетные вырезки

Скульптор вернул мне вырезку, больше мы особенно не разговаривали, потому что у обоих слипались глаза, я почувствовала, что он доволен, что я согласилась участвовать в его книге; только тогда я сообразила, что он сомневался до самого конца, поскольку я известна как человек очень занятой, может быть как эгоистка, во всяком случае как писательница, полностью погруженная в свой мир. Я спросила его, есть ли поблизости стоянка такси, и вышла на пустую и холодную улицу, на мой вкус слишком широкую для Парижа. Порыв ветра заставил меня поднять воротник пальто, я слышала свои шаги, сухо постукивавшие среди тишины в ритме, который в силу усталости и маний так часто складывается в повторяющуюся без конца мелодию, фразу или строчку стихотворения, мне позволили увидеть только ее руки, отрезанные от тела и помещенные в сосуд под номером двадцать четыре, мне позволили увидеть только ее руки, отрезанные от тела, я резко одернула себя, отгоняя это повторяющееся наваждение, стараясь глубоко дышать, думать о работе, предстоящей мне на следующий день; я так и не знаю, почему перешла на другую сторону, в этом не было никакой необходимости, поскольку улица выходила на площадь Ля-Шапель, где я могла бы поймать такси, было безразлично, по какой стороне идти, я перешла просто так, просто потому, что у меня даже не было сил спросить себя, зачем я перехожу.

Девочка сидела на ступеньке подъезда, почти затерянного среди других подъездов высоких и узких домов, едва различимых в особенно темном квартале. То, что в этот ночной час и в этом пустынном месте оказалась девочка, сидящая на ступеньке, удивило меня не столько, сколько ее поза, беловатое пятнышко, сжатые коленки, руки, закрывавшие лицо, это могла быть собака или коробка с мусором, брошенная у входа. Я нерешительно огляделась по сторонам; вдали виднелись слабые желтые огоньки удалявшегося грузовика, по противоположному тротуару шел человек, сгорбившись, втянув голову в поднятый воротник пальто, сунув руки в карманы. Я остановилась, присмотрелась; у девочки были жидкие косички, белая юбка и розовый свитерок, и когда она отняла руки от лица, я увидела ее глаза и щеки, и даже полумрак не мог скрыть ее слез, блестящих следов, спускавшихся ко рту.

— Что с тобой? Что ты здесь делаешь?

Я почувствовала, как она глубоко вздохнула, проглотила слезы и сопли, икнула или всхлипнула, я увидела полностью поднятое ко мне лицо, маленький красный носик, дрожащий изгиб рта. Я повторила свои вопросы, не знаю, что я сказала, наклонившись, приблизившись к ней почти вплотную.

— Мама, — выговорила девочка прерывающимся голосом. — Папа делает маме больно.

Возможно, она хотела сказать что-то еще, но ее руки протянулись, и я почувствовала, как она прижалась ко мне, отчаянно рыдая мне в шею; она пахла грязным телом, мокрыми трусиками. Я, выпрямляясь, хотела подхватить ее на руки, но она отстранилась, глядя в темноту коридора. Она на что-то указывала мне пальцем, шагнула вперед, и я пошла за ней, едва различая каменную арку, а за ней в сумраке начало садика. Она молча вышла на воздух, это был не садик, а скорее огород с низко натянутыми проволоками, защищавшими засеянные участки, здесь хватало света, чтобы разглядеть хилые мастиковые деревца, хворостины, поддерживавшие вьющиеся растения, обрывки тряпок, служившие пугалами; в середине двора виднелось низкое строение, залатанное листами цинка и жестянками, из маленького окна сочился зеленоватый свет. В окнах домов, окружавших огород, не горело ни одной лампы, черные стены поднимались на пять этажей, сливаясь вверху с низким облачным небом.