Где место России в истории? [Загадка Дональда Тредголда]

В постсоветские времена, однако, эта надежда, увы, утрачена. И соответственно, охладели к Петру даже либералы. На аргумент об «окне в Европу» следует контраргумент о ЦЕНЕ, которую эаплатила страна за это «окно». А цена была и впрямь непомерная. Полицейское государство, террор, разорение, Россия, «брошенная на краю конечной гибели» – и это из уст вернейших «птенцов гнезда Петрова». На аргумент канцлера Головкина, что «Его неусыпными трудами и руковождением мы из тьмы небытия в бытие произведены и в общество политичных народов присовокуплены»(25), следует контраргумент, что превратил Петр крепостничество в настоящее крестьянское рабство.

Ясно, что обе стороны правы. И что в рамках тридцатилетия петровского «прорыва» спор этот решения не имеет.Решить его могла только история. Первые наметки появились рано. Вот что писал, например, Иван Неплюев, русский посол в Константинополе, сразу после смерти Петра: «Сей монарх научил нас узнавать, что и мы люди»(26). Что могло означать это двусмысленное, согласитесь, высказывание? Что до Петра русские «не узнавали», что они такие же люди, как другие? Или что другие их за людей не считали? Или и то и другое? Так или иначе, разговор об этом уведет нас в прошлое, в Россию ДО Петра.

Но в XIX и в ХХ (в эмиграции) веках русские европейцы предпочитали аппелировать в защиту Петра не к прошлому, а к будущему. Точнее других был, кажется, замечательный эмигрантский мыслитель Владимир Вейдле: «Дело Петра переросло его замыслы и переделанная им Россия зажила жизнью гораздо более богатой и сложной, чем та, которую он так свирепо ей навязывал. Он воспитывал мастеровых, а воспитал Державина и Пушкина» . Иначе говоря, разворот России лицом к Европе привел к результатам не только неожиданным для самодержца, но и явившимся против его воли? Явившимся просто потому, что разворот был – к Европе? Именно так, говорит Вейдле: «Мусоргский или Достоевский, Толстой или Соловьев глубоко русские люди, но в такой же мере они люди Европы, Без Европы их не было бы. Но без них и Европа не стала бы тем, чем она стала»(27).

Аргумент Вейдле превосходен. Но он очевиден. Я, однако, историк и потому предпочитаю аргумент о прошлом. Он для меня, если не убедительнее, то интересней. Хотя бы потому, что в споре о Петре аргумент этот о XVII, «потерянном для России» столетии, о том самом, когда, по словам Неплюева, мы «не узнавали, что и мы люди». Почему потерянном? Сошлюсь на Солженицына. Он однажды сказал, что ХХ век был «потерян для России» – из-за коммунизма. Не спорю. Добавлю лишь, что по аналогичной – идеологической – причине потеряла Россия и век XVII. Разве что идеология была другая: православный фундаментализм. Обе, однако, исполняли одну и ту же функцию: довести существовашую форму самодержавной государственности до стадии самоуничтожения . Но методологические выводы предстоят нам в конце этой вводной главы. Сейчас говорим мы о Московии. Как ее описать?

Ну, представьте себе, если можете, официально предписанное поучение для школьников: «Если спросят тебя, знаешь ли философию, отвечай: еллинских борзостей не текох, риторских астрономов не читах, с мудрыми философами не бывах». Объяснялось, конечно, и почему «не текох» и «не бывах». Потому, что «богомерзостен перед Богом тот, кто любит геометрию, а се душевные грехи – учиться астрономии и еллинским книгам» (28). Естественно, последним словом в науке космографии был для Московии Кузьма Индикоплов, египетский монах VI века, полагавший землю четырехугольной. Это в эпоху Ньютона – после Коперника, Кеплера и Галилея. Зато, как объясняет нам сегодняшний апологет Московии, некий М.В.Назаров в толстом томе под названием «Тайна России», «сам русский быт стал тогда настолько православным, что в нем невозможно было отделить труд и отдых от веры и богослужения» (29). Вот такая идеология.

Назаров, как и его единомышленники, неославянофилы, уверен, что это обстоятельство делало Московию авангардом мировой цивилизации: «Московия соединяла в себе как духовно-церковную преемственность от Иерусалима, так и имперскую преемственность в роли Третьего Рима... Эта двойная роль сделала Московию историософской столицей всего мира» (30). Записки Юрия Крижанича, единственного блестяшего мыслителя Московии (о нем предстоит нам еще говорить), заставляют предположить, однако, что не все благополучно было в этой самозванной «столице мира». Точнее, камня на камне не оставляет Крижанич от славянофильских восторгов. Вот отрывок: «Люди наши косны разумом, ленивы и нерасторопны... Мы не способны ни к каким благородным замыслам, никаких государственных или иных мудрых разговоров вести не можем, по сравнению с политичными народами полунемы и в науках несведущи и, что хуже всего, весь народ пьянствует, от мала до велика»(31)