Где найдёшь, где потеряешь. Повести

— А то. Не перебивай! Я ведь не кончила. — Наташа попридержала ерзающего «мужчинку» на месте, склонилась низко лицом к лицу. И были ее глаза в этот миг на редкость сияющими, покорными и требовательными одновременно — такими на популярных артистов, растущих детей и предельно возлюбленных только глядят. — Я не кончила, Ромка! Послушай… Я вот что хочу сказать… Пускай ты будешь бунтарь. Пускай на тебя вечно валятся шишки, коль без них ты не можешь. Я согласна. Я приготовилась к этому. Уж как-нибудь справимся сообща. Я хотела оспорить твою стихию, лишить тебя воздуха, в котором ты летаешь и дышишь. Я не имею права оспаривать. Не хочу больше! Потому что… Во-первых, я тебя люблю. А во-вторых… Во-вторых, Ромка, может, ты и есть тот человек, который рождается раз за много лет…

Запаса было пятнадцать минут, и потому Ромка не галопировал привычно, а шел от автобуса к фабрике прогулочным шагом, незорко разглядывая при этом бугристый, в наледи тротуар, бровку снега вдоль него с провалами поперечных следов, языки расшарканных ребячьей забавой каточков. Раза два, взыграв по старинке, он проскользил тропой малолетних пешеходов, но без внимания, механически, ибо весь в предстоящее был погружен.

Вчера он даже не подумал, как будет работать целый месяц после скандального дезертирства. А вот теперь думал. И казалось Ромке, что люди начнут судачить напропалую — дескать, зазнайка, рвач, капитулянт. Здравый резон спорил: да начхать им на тебя, невелика фигура! Однако сопротивляться душевной червоточине было трудно, стыдливое опасение не поддавалось логике, тем более что к нему пристраивались и другие причины, осаждавшие совесть и честь. Ведь ни дома, ни у Наташи он так и не открылся, робея. Даже странно: дело сделано, а словесную точку поставить не мог. Но рано или поздно все выяснится конечно, и тогда уход с производства потребует аргументов, а к тому же…

— Здравствуй, Роман Андреевич! — вдруг сбили его с мысли.

— Привет, — оторвал он глаза от земли.

— Чего ежишься? Замерз, что ли?

— Так… Ничего…

Монтажистка Галя приравнялась к Ромкину ходу, затеяла попутный, стометровый разговор. Отстать или ускорить шаг, чтоб отвязаться от сотрудницы, было бы неприлично тут, перед самой фабрикой. На этой короткой дистанции у родного предприятия люди всегда сливались, как ртутные шарики, топали к проходной парами, группами, даже малознакомые не пробегали друг друга — так уж велось. Ромка, хоть и дернулся сперва, но сразу опомнился, взял себя в руки, ругнул свои сдавшие нервишки. Ну не глупо ли?.. Он так и так направляется в цех на всеобщее обозрение — с какой же стати чураться Гали за пять минут до того. Тем более, может, она и не знает про вчерашнее — откуда ей знать?

Однако Ромка ошибся. Монтажистка сразу же задала вопрос:

— Зачем это вы вчера носились как чумовые?

— Кто? — опешил Ромка.

— Да вы. Мастер, Виктор, ты сам и начальник тоже. Говорят, Фролов тебя обижает. Говорят, рекорды ставишь, а он не дает.

Ромка пожал плечами, не зная, как ответить. А Галя и не нуждалась в ответах, спрашивала лишь для завязки своих же сообщений. И оказывается, она была в курсе событий, следовательно, весь цех тоже был в курсе, чего Ромка вовсе не ожидал. Из многоречия попутчицы — строчила не хуже швейной машины — он, вслушиваясь и угадывая, пытался выдернуть главную завитушку дела: известно ли массам про его заявление и как они понимают этакий протестующий факт?

— Ой, ну ты просто мальчишка! — трещала Галя. — Кто же сцепляется с начальством в одиночку? Да будь ты хоть трижды прав… И для чего тогда профсоюз, фабком, уж если на то пошло? Ты обращался к Богданову? Сидишь, как бирюк, в своем закуточке. Я, конечно, не думаю, что ты увидел, победил. Я, конечно, Фролова знаю: человек грамотный, честный. Но ведь на всякого мудреца… У нас, например, тоже на него накопилось. И пробисты жалуются, конечно. Не понимаю, чего ты дожидаешься? Иди к Богданову, Огурцовой. Не пойдешь — они сами к тебе придут. Коллектив — сила! А уж если заварил кашу, то конечно…

Тут Ромка и Галя попали в человеческую речку, которая вливалась в проходную, и речка растащила их, понесла отдельно через плотину турникета. Ромка опередил доброжелательницу, помчался по лестнице, обуреваемый новым шквалом разноречивых мыслей и чувств. Правда, он не мог их разграничить, не мог суммировать все это: Наташино мнение, Галино, реальную обстановку, приказы начальства, собственное настроение, что-то еще… Короче говоря, он не знал, как поведет себя дальше. Одно томило: «Теперь уже поздно. Заявление. На попятную — нет уж! Смириться — ни за что!..».

Со страхом и наугад, будто в омут, нырнул Ромка в цеховую дверь. Но первые же физиономии подействовали успокоительно: они поворачивались ему вслед, как подсолнухи, на них было любопытство без тени ехидности или вреда. Ромка шел через цех обрадованный и смущенный.

— Волох! — заарканил его на ходу возглас Фролова. — Волох, подойди, возьми задание сразу. Переоденешься потом.

И когда он приблизился, мастер, благодушно осклабясь, спросил:

— Сказали, ты заявление нацарапал. Да?

Ромка молчал.