Где найдёшь, где потеряешь. Повести

Ромка хоть и слышал повеление, как и все предыдущие, однако ничто уже не внедрялось толком в его опустевшую голову. Все стало гнусно, безразлично, убитый язык лежал во рту, как в гробу. Он попробовал работать после обеда и не смог — все из рук валилось, шло через пень-колоду. К концу смены он дозрел в бесповоротном решении на отцовский манер: уйти, громко хлопнув дверью, раз они такие. Плюнуть и уйти. Навсегда!

Свое заявление он положил на стол начальника с мрачной гордостью — будто черную метку пиратскому капитану. Положил и мгновенно исчез. Руководящий недруг успел только заикнуться об отступном месяце, а все прочее, что вознамерился произнести — жаль ведь было терять столь ревностного работягу! — увы, осталось при нем.

Оставив за спиной фабричную проходную, Ромка вздохнул полной грудью, почувствовал, казалось, покой и легкость убежденного вероотступника, преодолевшего опасный рубеж. На улице он вкрапился незаметным корабликом в поток прохожих, поплыл по течению бок о бок с толпой. Появились мыслишки, соображения о случившемся. Нет, а правда, какого черта ему надо? Зачем, действительно, противопоставляет он себя всем и всему? Ведь вот же: попробуй беспрепятственно, без пинка и тычка, пресечь или задержать эту людскую лавину — попробуй! И пожалуйста, Наташа была права…

— Э, постойте! — вслух ошеломился Ромка и встал сам посреди тротуара как монумент.

Две девушки впереди него обернулись недоуменно, сзади налетел какой-то скоростной гражданин и толкнул Ромку в доказательство его же теоретической выкладки: не препятствуй! Но он ничего не заметил. Он вдруг с отчаянием перенесся на новую, нежелательную сейчас точку зрения, с которой увидел, как тает, эфирно улетучивается кратковременная легкость, оставляя после себя пустоту. Ну конечно! Легкость — это ведь и есть пустота. Что может быть легче пустоты, какого-то объема, не содержащего в себе ничего? Только не обремененный ничем индивидуалист живет припеваючи. Только пустое, легковесное вещество всегда плывет по течению. Так разве к этому он стремился?

Обескураженный внезапной сменой настроения, он прошел мимо автобусной остановки, углубился в самого себя.

Заявление он подал уже не в аффекте, не импульсивно, было время подумать. Тем не менее мальчишеская лихость — громко садануть дверью — сыграла значительную роль. Поставленный перед выбором: уйти или покориться, Ромка не нашел в себе согласия на работу вполнакала; так же и увольнение, полюбовное только с виду, ничуть не устраивало его. То и другое, как ни верти, казалось позорным проигрышем. Но к уходу с фабрики при равенстве поражений шел малый довесок, этот самый дверной грохот и треск на прощанье. Видимо, потому и сбежал Ромка запросто, а едва прикоснулся к последствиям поступка, к его оценке, тут же и угодил в собственный силок.

Ведь что получалось? Получалось — он сдался, опять отступил парад натиском зла. Это после громких возгласов о принципиальности и тому подобном в спорах с Наташей! На лучше ли было сражаться до конца, погибнуть, то есть уйти не по личному желанию, чем завершить битву так — сухим из воды?

Внезапная и явная угроза его мальчишеским идеалам — изменил раз, почему бы не два? — первоначально ужаснула Ромку, чуть не запутала вконец. Но потом он трезво обмерил фронт моральной порухи, решил, что фабрика — частный случай, всей его жизненной линии не в силах погнуть. Тут и момент для проверки представился. Когда подошел к своему дому, окликнули его «кустари», они же «уголовники» — таков их юмор, поскольку дом угловой. Они торчали возле витрины с винно-водочными изделиями, соображали «на троих». Четвертый парень, припомнил Ромка, давно уже не мелькал в этом сообществе, и потому, поздоровавшись, он спросил:

— Чего не в полном составе? Откололся от вас Андрей?

— Пашет, — небрежно пояснили «кустари», затем повели разговор о деле: — Дай мелочишки, Румын. Нам не хватает.

— Нет у меня мелочи, — правду сказал Ромка.

— Ну дай тогда рубль, — не растерялись просители.

— А не жирно ли будет? — Ромка сказал.

— Жмешь?

— Зачем? Просто не желаю способствовать.

— Ох ты! Смотри какой стал!

— Я и был, — возразил на это Ромка, — только вы не замечали.

«Кустари» презрительно зафыркали, надумали поддеть:

— А в дружину ты не записался?

— Пока нет, но скоро запишусь.

— Ну, раз так, мы тебя боимся. До того боимся, что видеть не можем. Уйди-ка ты с наших глаз!

На том и расстались, обозленные взаимно. Их дорожки все дальше разбегались врозь.

Придя домой, Ромка попробовал почитать в ожидании скорого ужина, однако и это не удавалось никак. Снятые зрением печатные слова оставляли на страницах книги свой прямой смысл, а в бездну Ромкиной потерянности сыпались одни безголосые буквы, растворялись там зря. Усталость и лень, незнакомые прежде, исподтишка овладевали им, и было странно это, необъяснимо.

Мать, забегая с кухни за всякой хозяйственной всячиной, уже нащупала сыновье расстройство, уже забрасывала камушки вроде бы ненарочных вопросов, но Ромка увертывался пока.