Где папа?

– А я могу к нему поехать?

– Конечно.

– А когда?

– Как только он устроится…

Мы помолчали. Смех Кьяры утих во мне. Но и слёзы тоже кончились.

Плохо без папы. Горько за него. Страшно: как он там? И жутко – на сколько он там?

– Точно ничего нельзя сделать? – спросила я.

– С обвинением – нет.

– А просто?

– Ну вот – поедем же.

Мама огляделась.

– Вещи ему отвезём. Еду. Там же у него нет ничего. Порядки узнаем.

– Я – хоть сейчас, – кивнула я.

Мама, конечно, плакала вечером. Такое не просто принять. Да ещё маме. Которая всегда могла что-то сделать с окружающим миром. Как-то его изменить. А тут – такое бессилие.

Она плакала по ночам целую неделю. Иногда я подходила к ней, гладила по плечу, укрытому одеялом без пододеяльника. Иногда оставляла её в покое.

А потом папа нашёл возможность позвонить и сказать, что у него всё хорошо.

У нас появился папин номер. Это была слабая, но связь. Мама почти перестала плакать и наконец запихнула одеяло в пододеяльник – неглаженый, правда.

Все наши разговоры теперь стали касаться только поездки к папе.

Глава 10

День рождения

Вообще нам всем стало легче, когда у папы появился телефон там. Он его делил с несколькими другими людьми. И иногда звонил. Больше всего он звонил маме. Они вечерами могли долго переговариваться. Ира обижалась. Звонит мне и спрашивает:

– Что, разговаривают?

– Ага…

– А мне не звонил.

– Значит, не мог, – сердилась я.

Я бы, кстати, и сама обиделась. Если бы не Ирка. Она так глупо папу ревнует. И сразу понимаешь – это неправильно. Если человек заперт в четырёх стенах с кучей народу и имеет ма-а-а-а-а-ленькую возможность позвонить, то пусть он звонит кому хочет! Хочет маме – пусть маме.

Ирку-то я тоже понимаю. Она тоже по нему ужасно тоскует.

– Да они про вещи в основном разговаривают, – утешаю я её.

– Я бы хоть и про вещи, – бормочет она, – хоть на секундочку!

Мы вздыхаем. А потом папа звонит. Сначала ей, потом мне. Он говорит вполголоса. А я стараюсь отвечать бодро, хотя у меня по щекам бегут быстро-быстро слёзы.

На следующей неделе ожидался мой день рождения. Мне исполнялось тринадцать.

Я не собиралась его отмечать. Заранее предупредила маму. И Ирку. «Без папы, – сказала я им, – ни за что». Если честно, я боялась, что Ирка обидится – она-то свой отмечала, в январе.

Ирка и обиделась.

– Папа попросил меня отметить праздник, – сказала она.

– Я тебя ни в чём не обвиняю, – сказала я.

Правда, внутри я слегка… Ну не то чтобы злорадствовала. Это как отказывать себе в чём-то вкусном из-за фигуры, когда остальные объедаются десертами. А ты смотришь на них и думаешь: «Ешьте, ешьте… Превращайтесь в жирдяев!»

Папин голос

Звонит папа. Я слушаю его голос. Даже не слова, которые он говорит, хотя они тоже важны. Сначала я слушаю голос. В этот раз он будничный. Как будто папа – на даче, только что погулял с собаками, заварил кофейку, намазал хлеб вареньем и подсел к компьютеру. Вдруг вспомнил что-то важное и короткое и, чтобы не забыть, звонит мне.

– Муськин-Пуськин. Надо отметить день рождения.

– Без тебя – ни за что.

– Нехорошо получится. Если помнишь, у бабушки день рождения следом за твоим.

– Ну и что… Пусть она тоже не отмечает.

– Муськин, это неправильно. Знаешь, день рождения – это возможность встретиться. Увидеться друг с другом. Я хочу, чтобы вы там… встретились…

Тут у папы сломалась его будничность в голосе. Он осип. И замолчал. И только поэтому я сказала:

– Хорошо.

Буднично. А слёзы проглотила.

Непраздничный праздничный стол

На столе были: запечённая курица, сациви, лобио, оливье, сёмга, колбаса, селёдка, маринованные опята, свёкла с черносливом (а может, и с чесноком – если честно, мне было наплевать)..

Праздновать мой день рождения мы собрались у бабушки. За большим столом. Который обычно раздвигаем. А сейчас, без папы, мы его не раздвинули. Потому что коекто из родственников заболел, так что все и так уместились за маленьким.

И меня страшно это злило. Я только и смотрела на место возле шкафа с фотографиями и статуэтками, где всегда сидел папа.

– Лиза, попробуй грибы, – сказала бабушка, – дедушка их сам собирал.

Я мрачно кивнула.

– Перестань! – ткнула меня в бок Ирка. – Это некрасиво.

«Мне плевать, – подумала я, – двести тысяч раз мне на всё это плевать».

И дала себе клятву: ни разу не улыбнусь. Пусть они все знают: я на папиной стороне. Я не предатель какой-нибудь, который может смеяться, пока где-то там заперт дорогой тебе человек.

Хлеб

А потом бабушка принесла хлеб. Обычный батон, порезанный на ломтики. Она принесла его в полотенце. У бабушки есть один фокус, она рассказывала Ирке, когда та только начинала жить с Костей. Нужно заморозить батон, а потом разогревать его десять минут в духовке. И тогда он станет – как только что из печки. И вот бабушка внесла в белом, с синими полосками, полотенце дымящийся батон, и каждый взял себе по кусочку. Все передавали его друг другу по кругу. Когда очередь дошла до меня, я не смогла удержаться и тоже взяла ломтик. Хотя у меня ничего не было на тарелке, кроме тех двух опят, к которым я тоже не притронулась.