Где поселится кузнец

У министра и главнокомандующего, верно, нашлись возражения или вовсе не нашлось времени подумать о генерале, рукоположенном в сан не военной бюрократией, а прихотью президента. Долгих полгода я был предоставлен чикагскому гостеприимству, обдумыванию памфлетов и ярости на того же Генри У. Хэлика, который сменил Мак-Клеллана. И он был из книжников

, с отличием вышел из Вест-Пойнта, штудировал французского стратега Жомини, — не знаю, каков он был на кафедре, но с войной лучше бы ему разминуться и прожить век военным гением мирного времени. Какие звезды военного искусства взошли бы на нашем небосклоне, не разразись, по несчастью, война. Но война началась, солдаты гибли, как никогда еще в американских войнах; Мак-Клеллан завяз в болотах Чикахомини, благородного Фримонта прогнали искатели компромисса, Бюэлл бежал, преследуемый Брэггом и Морганом, а Хэлик достиг видимости успеха под Коринфом и стал главнокомандующим. Он корчил из себя гения, арбитра военных судеб нации, изрядно промачивал горло мадерой и токаем во время лукулловых пиршеств в честь несостоявшихся побед и взбирался на стратегические ходули, с которых уже не видел грешной земли и мечущихся на ней армий.

Я ждал. Любезный Чикаго стал для меня золоченой клеткой; я решался приступить к инженерному делу и в тот же день отставлял его, в надежде, что утром меня потребует военный курьер. Чикаго платил мне полковничье жалованье, и я мог бы пуститься в кутеж: многие жаждали от меня этой прыти — пистолетной пальбы в ночное небо, буйства, подвигов, достойных худших слухов о моей русской войне, но я был трезв, а жалованье свое отдал сиротским домам города, объявив в чикагской «Трибюн», что не намерен пользоваться даровым жалованьем

. Чикаго насчитывал тогда немало мундиров при двух рядах сверкающих пуговиц и изрядном жалованье, — как же они мстили мне за доллары, отданные сиротам!

Я переигрывал в уме чужие сражения осени 1862 года, а затем и наступившей зимы, находил в них ошибки, и страдал, и понимал, что в отдалении легче видеть просчеты в приказах и перемещении полков, что в поле и я не избежал бы неудач. Мне бы смириться, что я не пришелся ко двору со своей войной; быть может, и якобинец Америки Фримонт, повоюй мы подольше рядом, захотел бы надеть на меня твердое седло и вставить в рот железные удила. Куда там смириться! Даже и рассказ Надин об обеде с президентом и примечательном их разговоре при самом конце, когда подали пирог и персиковый компот, не промыл мне вполне глаза. Линкольн ел быстро, небрежно, словно исполнял обременительную обязанность, и спрашивал обо мне. «Объясните мне, старому, глупому человеку, не мог ли бы ваш Ганнибал немного перемениться? Поукоротить, перешить свой мундир по мерке армии, которой он так хорошо служит?» — «Поукоротить не беда, — возразила Надин. — От него требуют, чтобы он его дотачал до сюртука капеллана или монашеского облачения! Скажу вам, как в России говорят: каков в колыбельке, таков и в могилке!..» Так Америка, устами президента, наградила меня еще одним прозвищем: Ганнибал.

Сочувствию общества положены тесные границы. Сегодня ты герой, человек дня, иной ретивец подбросит в твою честь новый цилиндр, да так, что он упадет под каблуки толпы. Но пройдут недели, поостынут и пылкие и, вздыхая, с постным лицом, подпишут петицию в твою пользу или денежный лист. А там не за горами и забвение. Как бездонно и горько открывалась мне здесь, вдалеке от баталий, философия громких кухонных Робеспьеров и умышленно безоружных карбонариев!

В те месяцы нашей отрадой стали письма. Часто писал Александр Раффен: из Нашвилла, где стоял 19-й, отданный в корпус генерала Негли, когда Бюэлл резво побежал на север, навстречу бесславию и отставке; писал после битвы на Стоун-Ривер, где наш полк обессмертил себя штыковой атакой и где славный Джозеф Скотт — осужденный, а затем возвращенный в полк — нашел свою смертельную рану. «Какое счастье, — писал Раффен, — что Скотт перед гибелью имел Афины и случай возвыситься в глазах полка. Он и прежде исправно делал свое дело, но после суда и приговора Скотт искал пули, и не слепо, а в хорошо веденном бою, всегда впереди рот, в самых неудобных и опасных местах. Так было и на Стоун-Ривер: Скотт повел полк в штыковую атаку, выиграл ее и погиб. Буду ли я достоин, в возложенных на меня обязанностях полкового, буду ли хоть отчасти достоин своих учителей? Я уверен, что, не погибни на Бивер-крик капитан Говард, он был бы теперь во главе полка». Пришли письма от Фентона и Джонстона, застенчивые, с подробностями полковой жизни; они писали и о Балашове, спешили обрадовать меня известиями об отваге русского волонтера, о почти безрассудной храбрости этого доброго, молчаливого человека. Тадеуш Драм известил нас, что в Нашвилле полк получил обратно черного Авраама; он чудом бежал из Алабамы, с увечьями был доставлен в один из лазаретов Нашвилла и, выглянув как-то в окно палаты, увидел Барни О’Маллена.