Где рождаются циклоны

Два стола, один для офицеров, другой для капи­тана и пассажиров. Впрочем, после звонка к завтраку и обеду, каждый приходит и уходит, когда ему взду­мается. Ирландец приносит все кушанья зараз. Коли­чество блюд бесконечно, начиная от „dark soup" и кончая „chicken pie" и „homing".

Для питья — фильтр с холодной водой. Америка беспо­щадна в отношении алкоголя. По этой причине, на всякий случай, скрытно погрузили сорок ящиков мадеры, шартреза, виски и шампанского.

Пo вечерам капитан любезно приглашал нас к себе в каюту, чтобы опрокинуть стаканчик, другой, в то время, как фонограф наигрывает „Three pigs on a way", а наш пароход прокладывает, под звездным небом, светящийся фосфорическим блеском путь.

Утром, на сверкающей ослепительно белым светом палубе, пахнет горячими булочками и тартинками пер­вого завтрака.

На перламутровом горизонте, с розовыми, голубыми и зелеными переливами, море очерчивает широкий пра­вильный круг и кажется громадным, наполненным до краев, бассейном. Крикливые чайки, похожие на хлопья пены, носятся вокруг корабля, разрезающего своим носом изумрудную воду. Далеко, справа от меня, летят три птицы, вытянувшись в одну линию, то подни­маясь, то опускаясь по очереди.

Вот она, радость жизни, радость бесконечного голу­бого простора! Но каждые четверть часа металличе­скими, сухими ударами бьют стклянки, а на носу им важно отвечают другие.

Дон Пепе.

Я долго буду помнить его фигуру, какой она пред­ставлялась мне в последние дни нашего совместного путешествия. Я как сейчас вижу его, шагающего по палубе или стоящего на носу, в длинной крылатке, С обшитым черным бархатом воротником, вижу его ис­сушенное, загорелое и серьезное, как у монаха лицо, с крючковатым носом и острым подбородком. Вот он стоит сухощавый и прямой, среди порывов ветра, этот старый баск, всесветный бродяга. Именно этот образ стоит у меня перед глазами и сохранится в моей па­мяти, так как первый раз, когда я его увидел, он про- извел на меня неопределенное и даже неприятное впечатление, я принял его за бывшего монаха.

Мы познакомились на „Колумбии"; грузовое судно везло нас в одно и то же место назначения. В день отплытия, вечером, мы сидели за столом друг против друга и оказались единственными пассажирами, гово­рившими по-французски, хотя, впрочем, в этот вечер со­всем и не разговаривали. Мы только вежливо осведо­мились о цели нашего путешествия. Он направлялся в Гвиару, чтобы затем добраться до Каракаса, а оттуда проехать на автомобиле восемьсот километров, по едва намеченной дороге до Сан-Фернандо-де-Апуре, весьма жаркого города, где постоянно царит лихорадка и где торгуют самыми разнообразными предметами и, в част­ности, перьями белой хохлатой цапли. Судя по его виду, я предполагал, что Пепе Елиссабаль, — так он назвал себя, — принадлежал прежде к какому-нибудь миссионер­скому ордену и сменил рясу на сюртук. Он поведал мне, что он баск, что покинул родину в возрасте восемнадцати лет и что его заветной мечтой было опять возвратиться туда. Больше мы в этот вечер не разговаривали, так как одиночество при лунном свете, которым я наслаж­дался на шканцах, влекло меня больше, чем какие бы то ни было разговоры.

Я встретился с баском на следующий день на па­лубе, когда он, крутя папироску, разговаривал на ло­манном английском языке, с буфетчиком-ирландцем. Он подошел ко мне и предложил „папелито", что со сто­роны этого угрюмого человека являлось признаком на­рождающейся симпатии. К вечеру мы были уже друзь­ями. Он обещал мне отыскать меня в Каракасе, по возвра­щении из своего путешествия, и привезти мне несколько этих драгоценных перьев, за которыми он ехал так далеко.