Где сходятся ветки

Позже к этим буквам добавилось еще множество символов, понятных только мне: крестов, ромбов, стрелочек, спиралей, звезд и узловатых иероглифов, обозначавших корни. Использовать обычные слова, описывая происходившее со мной было нестерпимо недостаточно (вскользь упомяну, что, кроме указанных выше репринтов, существовали еще Салафиил, оставленный чернокожей проститутке, Иегудиил, увезенный за океан австралийским энтомологом, и Иеремиил, осевший в Мюнхине, – подарок Леониду).

Поначалу наша с Уриилом жизнь выглядела счастливой. Иногда в воспитательных целях мне приходилось запирать репринта дома и уезжать, приучая его к мысли, что я существо независимое, ничем ему не обязанное.

Оставаясь в одиночестве, Ури размышлял, грыз ржаные сухарики, учился стрелять, управляться с катаной или совершенствовал тело в тренажерном зале. Соскучившись, всегда встречал меня тише воды ниже травы. Но стоило ему вступить в семилетний кризис, как началась знакомая канитель – требования, обиды и ревность. Снова я вынужден был придумывать оправдания! Можно ли, печатая копии, вырваться из круга самоповторений? Хороший вопрос.

Мне нравилось ненадолго приезжать в город из леса, снимать гостиницу и жить пару дней. В один такой осенний или весенний московский вечер я сидел в пабе, попивая «Гиннесс» (удовольствие приходит к тому, кто умеет ждать) и смотрел на окно, как сейчас, теряясь среди огоньков, стекавших по стеклу. Вдруг в помещение вошла женщина в пальто цвета ржавчины, нервным движением стряхнула зонт и огляделась, думая, куда его поставить. Я не сразу узнал лаборантку, которую не видел много лет. А вот она меня узнала. Громко заверещав, полезла целоваться. Это было совсем не похоже на Машу, которую я знал. Глаза у этой женщины были с поволокой, губы красные от выпитого вина, движения энергичные. Она мне показалась даже красивой.

Заняла место за барной стойкой, заказала ноль пять каберне. Рассказала, что после нашего расставания работала механиком пищевого оборудования, бренд-менеджером на птицефабрике и аналитиком в банке. Да, замужем. Да, счастлива. Подперев щеку рукой, Маша томно спросила, что нового у меня.

Довольно формальный вопрос, на который и ответить можно было бы формально, но, видно, обстановка в пабе была слишком душевной, зеркала выстраивали заманчивую перспективу, деревянные панели фонили добром, в общем, меня как прорвало! Я в подробностях рассказал про жизнь после Варахиила. Слушала Маша с видом единственного человека, который в такую бесприютную ночь способен тебя понять. Так, собственно, и было.

Не успела бутылка опустеть наполовину, как мы оказались в моем номере. Наутро я обо всем пожалел, но было поздно. Маша призналась, что всегда любила и по-прежнему любит меня одного.

Мы стали созваниваться. Странная у меня всегда была уверенность, что эта женщина никуда не денется. И все-таки представить себе, что я больше не смогу тайно от всех воспользоваться печатным станком, – это было как добровольно запереться в каменном мешке!

Все развивается по одним и тем же законам. Отношения мутируют, жизнь из них уходит, партнеры начинают предъявлять друг другу претензии. Цель манипуляций Маши осталась прежней – привязать меня как можно крепче. Это не могло не вызвать обратную реакцию.

Я придумывал все новые предлоги для отказа, Маша пыталась узнать, где находится лаборатория. Пару раз она звонила пьяной и грозила покончить с собой, если я не скажу адрес. Пришлось снова исчезнуть, но ее уже было не остановить.

Она стала ездить по репринтам, пытаясь соблазнить их своими баснями о том, что они якобы имели с ней связь до амнезии. Узнав, что Миша вот-вот выйдет на Терехову, и мой тщательно налаженный жизненный уклад поползет по швам, я приказал Уриилу ликвидировать рамщика. Что касается Маши, то, долго думая над ее мотивацией, я так и не смог понять, что за паразитическая воронка, пожирая изнутри, толкала ее вперед, к разрушению моей жизни».

Я доцедил коньяк, расплатился и пошел к номеру, где собирался еще немного поработать. Собранные в мозаику воспоминания, подсвеченные алкоголем, как витражные стекла волшебной лампы, создавали сильное, если не героическое впечатление. Во мне еще бродили испанские дистилляты ставропольского разлива, гудели отголоски внутренних взаимосвязей, между которым пробивались всполохи божественного света. Брезжило вдохновение, благодаря которому я всегда молниеносно попадал в Центральную. Однако стоило открыть дверь в номер, как творческий импульс погасил вид пустой кровати. Уриил исчез!

Я метнулся к окну. Сквозь мелкий дождь, похожий на туман, в пробивающей асфальт луже светил потусторонний фонарь. Раньше возле него ждала наша «Ямаха», поблескивая стальными мышцами. Теперь стоянка пустовала. Мобильный Уриила был выключен.

Как подкошенный я упал на свадебное ложе и только тут увидел на тумбочке записку, где знакомым детским почерком было накорябано: «Прости. Но мне надо уехать с другом. На Кавасаки Ниндзя в тысячу кубов».