Где светло

– Если бы девочка делала аборт, вы бы этого даже не узнали, честное слово! Она бы ушла домой еще в пятнадцать часов, вместе со всеми, мы палаты абортные в шестнадцать уже моем и кварцуем, там нет никого, вы понимаете? Она бы сейчас сидела дома и вы думали бы, что у нее месячные. Все. Класть ради этого в больницу нет никакой, я подчеркиваю, никакой необходимости. А к вашей девочке я бы рада была вас пропустить, но сейчас ходит ветрянка, а в отделении несколько палат беременных на сохранении, так что уж простите, это карантин, с этим строго. Дня два она пробудет на постельном режиме, если кровотечение не повторится – послезавтра придете и заберете ее домой. Никто не собирается мариновать тут ее без причины, вы уж поверьте.

Доводы Анны на даму подействовали, она слегка успокоилась и удалилась, бурча, что она, тем не менее, проверит все, что можно.

Анна поспешила на почти пропущенную пятиминутку. Бедная Аникушина. Надо ей будет выписку сфабриковать поподробнее, и заставить завотделением тоже подмахнуть. Такие мадамы очень уважают, когда много подписей и синяя печать. Хотя казалось бы, чего ради стараться? Ради залетной малолетки? Анна усмехнулась про себя, поняв, что своим выступлением Аникушина-старшая заставила ее переживать гораздо больше сочувствия к непутевой девице. Врать в таких случаях на белом глазу приходилось порой всякому врачу из отделения. Право совершеннолетних девиц на распоряжение собственным телом – вещь, которую слишком муторно растолковывать таким вот мамашам. Что делать, сказал А, говори Б – а иначе зачем вообще принимать без родителей?…

К шести часам в школу, напомнила себе Анна.

Новая учительница изрисовала красной ручкой пол-разворота в сабинином дневнике, как будто та как минимум сорвала пару уроков. Нет же – «возражала на классном часе, подрывала авторитет учителя». Что за авторитет такой, что от возражений подрывается? Анна вздохнула, подумав о том, что Юлечка Владимировна уже, наверное, отправилась готовиться в третий роддом, под крылышко к Анниной подруге и однокурснице Маше Багрицкой. До того Анна молоденькую учительницу приглядывала сама. Та вся извелась, что бросает деток в середине четвертого класса – но про аборт, слава Богу, даже не заикалась. Не все ж коту масленица – пара месяцев не прошло, как Юлечка Владимировна в декрете, а уже и двойка, и в школу вызывают. Ну ничего, Маша присмотрит не хуже, чем сама Анна. Тридцать лет бок о бок, а если бы пятый роддом не закрыли на капитальный ремонт, так и еще бы вместе поработали… Увидеться бы надо. Подгадать чтобы обе не дежурные.

Последние дети, пыхтя, переобувались на первом этаже. Учительница еще не спускалась. Дверь класса была заперта, но в полутемный коридор из щелки пробивался свет. Анна постучала.

Негромкое бурчание изнутри прервалось, послышались шаги, из открывшейся двери на Анну брызнул яркий свет. Она поморщилась, пытаясь разобрать что-нибудь, кроме силуэта. Невысокая, кудрявая. По фигуре судя – лет сорок; широкоплечая, кряжистая тетка.

Учительница громко сглотнула. «Где же я ее видела?» подумала Анна.

– Что с Ксюшей? – спросила учительница, и вдруг Анна сообразила. Это же Аникушина-старшая.

– Я по поводу Сабины, – успокоительно ответила Анна, – у Ксюши ничего нового не случилось.

– Ах, вот оно что… – протянула Аникушина, оглядела Анну заново, с ног до головы, и потянула дверь на себя, – тогда подождите в коридоре.

Анна осталась стоять перед дверью. Ну ничего себе! В голову не шла ни одна дельная мысль. Наконец Анна поняла, что ее беспокоит даже больше, чем желание немедленно перевести внучку в другую школу. Силуэт Аникушиной напомнил ей… кого-то. Не Аникушину. И хоть силуэт был тот же, видела она его… иначе.

Снизу.

Дарья Мокиевна стояла босиком в горячей деревенской пыли, а Матрена перед ней – в блестящих нагуталиненных сапогах. На Дарье Мокиевне был белый досиня платок, аккуратно подвязанный так, чтобы ни одной волосинки не выбилось, а Матрена закрутила букли, куда там Любови Орловой.

Аня держалась за спиной у Дарьи Мокиевны, крепко держа чистую полотняную сумку с повитушьим обиходом. За Матрениной спиной стоял городской партиец, Котя Завозин, и улыбался.

– Поворачивай-ка отсюда, – ласково сказала Матрена, – Нам доктора пришлют. Уже едет, настоящий, городской доктор. Через два часа тут будет. Иди домой, Дарья.

– Что ли я против доктора? – холодно отвечала Дарья Мокиевна, – а и два часа поблюсти надо.

– Иди домой уже, я тебе русским языком говорю! Нечего весь Тогучин перед людями позорить, доктор приедет, а тут знахарка со своим тряпьем да сеном поганым. Иди, иди, шептунья, прошло твое время. Наше время будет!

Матрена, начав говорить спокойно, к концу речи распалилась настолько, что стала брызгать слюной.

Дарья Аникиевна вытащила из кармана фартука платочек, утерла щеку.

– Ох, Мотя, нельзя с тобой говорить. Как бабка твоя, прости Господи, кликушей была, так и ты кликуша, только покойница все у икон билась, а ты по партейной линии…

Матрена набрала в грудь воздуху и начала багроветь.

Городской перестал ухмыляться и равнодушно сообщил в воздух: