Где светло

– Здесь все считают, что жизнь не раз дается. Ответственности меньше так, да. На этот раз не вышло – потом догоню. Как-то нечестно это.

– То есть ты так понял, что каждый живет много раз?

– Мне так объяснили.

– Немножко не так. ТЫ живешь много раз. Или Я живу много раз – никакой разницы. Просто забудь о времени. Следующий раз может быть сто лет назад. Или твоей женой. Или мной. Или через мгновение – потом. Душа одна. Она просто учится… чему-то.

– Учится? А когда применять? – невесело усмехнулся Шу.

– Все же поступки тут остаются. Один ты толкнул – другой ты упал… Дорога все длиннее. А научился – прошел прямее, меньше поворотов. Меньше толкотни.

Младший собеседник задумался.

– Так, получается, каждый поступок изменяет не только настоящее, но и прошлое?

– Да, – отрубил Тхика и заворочался, оберегая исцарапанную соломенными остями спину

– То есть, доводя до крайности, возможен поступок, который все окончательно испортит или все окончательно поправит?

– Какой ты… деятельный. Да. Хотя скорее всего, каждый поступок таков.

Шу надолго замолчал.

Утром бык отказался вставать.

– Вопрос, чем они его вчера накормили? – откомментировал Тхика ругань солдат.

– Нас теперь вытащат и пешком поведут? – с надеждой спросил Шу.

Тхика прислушался.

– Боюсь, что нет. Что толку полгруза забирать с собой, если за остальным все равно возвращаться?

– Какое там полгруза, – задумчиво отозвался Шу, – если без ящика, то не больше девятой части.

– Даже десятой, – согласился Тхика.

Солдаты, безуспешно побив быка, уехали. Бык к вечеру неуверенно встал, отошел к куртинкам травы у обочины и улегся снова.

Ночью Шу разбудил товарища.

– Ты стонешь.

– Извини. Просто очень пить хочется. Ты буди меня, если буду шуметь.

Проснувшись, оба почувствовали, что желания беседовать не осталось ни капли. О каплях, струйках и потоках хотелось думать, и грезить, говорить же – о чем бы то ни было – стало трудно. Язык царапал небо.

На следующий день Тхика начал бредить. Шу молча лежал рядом, пытаясь рассудить, насколько быстро могут обернуться солдаты. В самый жаркий час бык обошел телегу, сильно толкнув ее, и убрел в направлении дальней рощицы. Тхика стонал и бормотал себе под нос. Глаза его закатились – в щелки меж ресницами виднелись только белки. Шу долго смотрел товарищу в лицо, потом сморщился и начал ощупывать доски клетушки.

Достаточно острый сучок он отыскал совсем в ногах – пришлось скорчиться, придавливая ноги обеспамятевшего товарища. Тхика забормотал громче.

Первые капли с запястья Шу облизал сам – до Тхики еще распрямляться, а просто капать жаль. Он аккуратно держал разорванную руку над пересохшим ртом товарища и поддавливал, едва кровь останавливалась. Тхика глотал, не открывая глаз.

Когда начало темнеть, он пришел в себя и некоторое время молчал, недоуменно причмокивая.

– Ты как? – спросил его Шу.

– Да не могу понять, губу прокусил, что ли… Во рту привкус, а нигде не больно.

Шу подумал, что объясняться было бы слишком утомительно. У него кружилась голова.

Когда стемнело, вернулись охранники с парой низеньких упряжных лошадей. По тому, как солдаты ругались, отойдя в сторону рощицы, узники поняли, что бык все-таки издох.

Утром один из солдат наклонился над ящиком и протянул бурдюк.

Тхика жадно глотал – два, три… пять глотков, потом осторожно протянул бурдюк Шу.

– Что у тебя с рукой?

Шу не отвечал, пока не напился. В бурдюке оставалось немного воды, он вернул его Тхике.

– О сучок оцарапался.

– А если бы охрана не нашла бы тягла так быстро? – спросил старший узник, бережно допив последние капли.

Шу поморщился.

– Я не столько о тебе думал, – сказал он поразмыслив, – сколько о себе. Если бы ты умер, то довольно скоро начал бы дурно пахнуть. А я очень не люблю вони.

После какого-то поворота Тхика вдруг грустно засмеялся.

– Что случилось? – спросил Шу.

– Ты действительно спас мне жизнь. В городе, который за левым поворотом, меня никто не знает. А здесь живет моя мать.

– Ну.. – Шу помялся, – значит, я все-таки не зря прожил – хоть в конце пригодился.

Тхика внимательно посмотрел на товарища.

– Иногда мне кажется, что не тебе у меня надо учиться, наоборот. Я-то боддхи… А ты словно пробуешь каждый раз – так ли, и решаешь сам. Вовсе не по привычке, как любой из нас.

– А боддхи – что такое?

– Это народ. Был народ, точнее. Сейчас несколько семей осталось, – Тхика помялся и добавил, – наверное, осталось. Считались мудрецами. На самом деле просто очень старый народ – хочешь не хочешь, а ум накопился.

В городке их вытряхнули из ящика и небрежно привязали к столбу посреди площади.

Шу жадно разглядывал рынок, раскинувшийся вокруг них – женщин с корзинами на изящных коромыслах, важных мужей со стайками слуг, пестрые халаты, накидки с кистями, шлепающие по пыли ноги, белых долгорунных коз, смуглых запыленных ребятишек и громкоголосых нищих. Над деревьями, опоясывавшими рынок, вились бабочки. Тхика сидел, опустив голову.

– За тобой ведь придут? – тихо спросил Шу.

– Да, я видел пару знакомых лиц. Думаю, матери уже сообщили.