Где светло

Она пришла наутро, еще до восхода солнца. Небо начало светлеть, и отливало той легкой предрассветной зеленью, которая без перехода затем сменяется розовым. Шу жалко было спать – всю ночь он слушал шепот парочек под прилавками и голоса птиц, наблюдал охоту кошки за длинноногой крысой. Старуху, медленно бредущую по крутому подъему к площади, в предутренних сумерках он разглядел издалека. Старая женщина спокойно подошла к столбу и, не мигая, смотрела на Шу.

– Тхика, проснись, – он дернул рукой, обмотанной общей веревкой.

– Ммм?

– Кажется, за тобой пришли.

Тхика поднял усталое лицо – казалось, он постарел за ночь на добрый десяток лет – и посмотрел на мать.

– Ана, – нежно сказал он.

Шу смотрел, как ночевавшие на стволах деревьев бабочки отогреваются и вспархивают одна за другой, пронизывая кроны навстречу полосам солнечного света.

Тхика говорил с матерью мягко, однако она возражала что-то, потом внимательно посмотрела на Шу и покачала головой.

Тхика настаивал.

Она наклонила голову, соглашаясь, и повернулась, чтобы уйти. На сморщенных щеках блеснули мокрые полоски.

– Почему она уходит? – испуганно спросил Шу.

– Она вернется к полудню, когда будут выкликать родичей.

– Какие странные законы, – подумал Шу вслух, – а если настоящие шпионы или разбойники придут, чтобы забрать своего человека, им отдадут? Или если кто-то просто пожалеет?

– Закон не может быть странным. Просто надо всегда задаваться вопросом, для чего он. Человек в империи должен быть чьим-то. Хотя бы нравиться кому-то. Ничьи государству не нужны – ими нельзя управлять. А уж разбойник ты, добрый ли гражданин – на человека, который чей-то, управа найдется.

Странный тон для человека, который готовится уйти – и оставить другого у этого столба – отметил про себя Шу. Хотя… взялся учить и учит.

– А почему нельзя забрать двоих?

– Одному отдают одного… А кроме меня, у матери никого нет.

Они, не сговариваясь, сменили тему. До полудня они успели обсудить схожесть и различия Империй, в которых выросли, и положение завоеванного народа, в котором каждый родился; идею единственной жизни и Бога-личности, вопрос существования посмертия и возможность реинкарнации в нечеловеческом теле.

В тот момент, когда к столбу подошел чиновник и принялся выкликать желающих признать родичами арестованных бродяг, Шу увидел в рыночной толпе фигуру матери Тхики.

Он улыбнулся товарищу и сказал:

– А жаль, что мы не успели поговорить про боддхи. Судя по тебе, вы замечательный народ.

Тхика опустил голову.

Его мать вышла и низко поклонилась чиновнику.

– Я хотела бы забрать своего сына, досточтимый.

Чиновник записал ее имя в книгу и махнул рукой солдатам. Мать Тхики подошла к Шу и похлопала его рукой по спине.

– Что? – в ужасе спросил Шу, – нет, вы ошиблись!

– Иди уже, – досадливо ответил Тхика. – хватило мне ее уговаривать.

Солдаты оторвали Шу от столба и выпихнули наружу. Зеваки смеялись, глядя на ошалевшего от везенья дурачка, который рвался к столбу из рук матери. Чиновник зачитал приговор, и Тхику начали привязывать к столбу стоя.

– Давай-ка встанем в другое место, – властно сказала старуха, – отсюда ему нас не видно. А ему будет легче, если он сможет видеть.

Шу, как ягненок, поплелся вслед, ведомый крепкой рукой, опутанной сетью жилок.

Тхика посмотрел на них и улыбнулся.

Казнь бродяг в великой империи носила не столько устрашительный, сколько упорядочивающий характер, поэтому смерть Тхики была быстрой.

По распоряжению чиновника лекарь убедился в том, что мучения казнимого окончены, солдаты взвалили тело на тележку и увезли. Мать Тхики молча кивнула и повернулась к Шу.

– Сейчас я куплю тебе грамоту паломника и положенные вещи. После этого тебя пропустят, когда ты будешь идти к границе. Ведь ты уже собирался домой?

– Да, – ответил Шу. – но как я теперь вас оставлю – одну?

– А ты думаешь, мне будет приятно на тебя смотреть? Нет. Стоило ли менять его жизнь на твою, чтобы из твоей жизни сделать его? Тоже нет. Сын мой почему-то решил, что тебе обязательно нужно пожить еще. Он у меня не глуп, стало быть, делай, что раньше собирался.

Старуха говорила негромко, но четко, ведя Шу все дальше от площади по горбатым переулкам чужого города.

– Но как вы согласились? – голос Шу сорвался.

– Неужели тело сына для меня дороже его просьбы? – отозвалась старуха, не поворачиваясь к плачущему спутнику, – то, что он мне сын – временно; то, что он сделал свой выбор – истинно. Народ наш закончился на нем, – быть может, и пора ему закончиться. Может быть, все тысячи лет нашей памяти – все ради этого поступка. Неужели я увижу в сыне только свое телесное продолжение и сберегу тело в упрек выбору?… Нет.

– Он был… последний? – Шу остановился и потянул старуху за руку.

– Да. Народ боддхи умер. Все народы умирают. Этот способ не хуже иного другого. Да и пора уже, пожалуй – ровесников боддхи остались лишь дравиды на юге да мин на востоке, – она наконец посмотрела на потрясенного Шу.

– Да, мальчик, ты выменян за недешевую цену. Придется тебе в этой жизни потрудиться.

– Но целый народ… целый мир…