Где ты теперь?

Софус склонился к циферблату секундомера, чтобы получше разглядеть время. Она собирается переезжать. И поэтому он больше не хочет с ней общаться. Проще забыть тех, кто рядом, чем тех, кто уже уехал.

– Тебе ведь она нравилась, верно?

Машинка пересекла финишную черту и резко затормозила, преодолев дистанцию за 1,23 и 22 секунды.

– Ну да. Может, пойдем домой?

– Пойдем.

Подняв машинку, Софус отряхнул рукавом налипшую грязь, и мы побрели к дому. Родители сидели в гостиной и смотрели телевизор. Где-то с четверть часа Софус посидел с нами, а потом ему сказали, что пора ложиться, и он поплелся в ванную. Я слышал, как он чистит зубы и зевает.

– Ему теперь будет одиноко, – сказал я, – Софусу. Оулува ведь уедет.

– Он про это рассказал? – спросила Сельма.

– Сказал только, что она ему нравилась.

– Да, они почти с самого рождения дружили.

– А почему они вообще переезжают в Копенгаген?

– Йенсу Хенрику предложили там хорошую работу, – сказал Оули.

– Ее отцу, – пояснила Сельма, – Йенсу Хенрику. И еще у них там родственники.

– Здесь больше нет детей?

– В Гьогве?

– Да.

– Нет. Больше нет. Остался только Софус.

Он вернулся в гостиную в пижаме. Родители поцеловали его в лоб, а мне он пожал руку, со мной целоваться ему не пристало.

– Бай-бай, – сказал он перед уходом.

– Спокойной ночи, – ответил я.

Я до ночи просидел у них. На дворе по-прежнему царило Рождество. Оули достал бутылку коньяку, и мы уселись в креслах с бокалами. Оули рассказывал, как обстоят здесь дела с ловлей рыбы, про саму рыбу, про лодки, которые затонули или исчезли безвозвратно и о которых лишь сообщили, что они пропали без вести. Рассказал о мемориале в память о моряках, который находится рядом с церковью. Я его не видел. Там я не был.

– Сходи как-нибудь, – порекомендовала Сельма, – может, ты тогда больше поймешь и о Фарерах.

– Да, – согласился я, – возможно.

Вот так мы и разговаривали. Легко и непринужденно, беседа в духе рождественских праздников. У Оули в гавани была хорошая весельная лодка, и он сказал, что мы можем ее брать, если нам захочется порыбачить. Пользоваться ей можно когда угодно. И разрешения спрашивать не надо. Можно просто брать. А позже, когда я уже собирался уходить, мы опять заговорили о Софусе. Стоя в прихожей, я обувался, а Оули с Сельмой стояли в дверях. Я выпрямился и протянул руку. Сельма пожала ее.

– Он так радовался, что вы с ним сегодня поиграли, – сказала она.

– Мне и самому понравилось, – ответил я.

– По нему видно было. Я давно его таким не помню.

Я промолчал.

– Знаешь, плохо, что он так много времени проводит в одиночестве. Или с одними с нами. Ему нужны ровесники. Друзья.

– Я могу почаще заходить.

– Ты правда согласен?

– Ну конечно.

Я стал полезным. У меня появилось занятие. Я был словно выгодное вложение средств.

– Софус был бы счастлив.

– У меня много свободного времени.

Потом я ушел. Поблагодарил за ужин и по нашим следам побрел на Фабрику. И тут я в первый раз за все праздники почувствовал, как все вокруг наполняется вдруг духом Рождества, похожим на актрису, которая медленно выходит на сцену с запоздавшей премьерой, и туфельки ее цокают по театральному полу – цок-цок-цок. Делая театральную паузу, она готовится произнести первую фразу:

«Рождество».

Той ночью я не заснул. О том, чтобы спать, даже и речи быть не могло. Лежа в кровати, я вновь и вновь пересчитывал рейки на потолке. Их было сорок две. Я много думал: о Софусе, которому нужны друзья и у которого их не было. О себе – мне друзья никогда не требовались, но постоянно появлялись новые. Я думал о том, как одиноко быть ребенком и как жестоко потом становиться взрослым – так, должно быть, чувствовал бы себя кит, если его попытаться втиснуть в коробочку из-под фотопленки. И за каждым углом тебя может ждать величайшая удача или самая глубокая пропасть, какой ты и представить не мог и которая заставит тебя потом спать со включенным светом и думать, что ты совсем безнадежен и жизнь никогда уже не наладится. Вытянув вперед руки, ты, словно рептилия, ползешь в школу, получаешь плохие оценки, и тебе кажется, что если у тебя ничего не получится здесь, то нигде не получится, потому что именно так тебе говорят, и тебе никогда отсюда не вырваться. А затем, хотя все оказывается не так уж плохо, приходит запоздалая мудрость: легче не будет. Ты повзрослел, но тебе все равно не вырваться. У тебя все силы уходят на то, чтобы оторваться от других. А чувствуешь ты себя так, будто ничего и не изменилось. Однако на самом деле все по-другому. Все изменилось. И как-нибудь наступит утро, вечер, февральское воскресенье или просто неудачный день, и ты заметишь: что-то не так, и тебе больше не захочется быть ребенком, ни за что на свете. Тебе покажется, что больше тебе не выдержать, а потом ты почувствуешь странное облегчение. Как будто снимаешь тяжелые сапоги и идешь по городу в мягких кроссовках. Тебе легче шагается. И дорогу ты чувствуешь лучше. Словно тебя отпустило, и теперь ты можешь подумать: все не так плохо.