Где ваш дом, дети?..

Равновесие сохраняет еще плохо. Клонится вперед, как складной ножик. Замечает свои пинетки и восторженно вскрикивает. Понимает ли, что это его обутые ножки? Или осознает их как чужие, но интересные предметы? Тянет их в рот. Самый надежный, самый проверенный для него способ познания мира — попробовать на вкус.

Отвлекается покрывалом. И я вижу его бытие как цель секундных впечатлений, не связанных друг с другом…

Выхожу с ним на прогулку. То время, когда носил его по улице на руках, быстро отошло. Теперь сначала спускаю с третьего этажа коляску — скок-скок, со ступеньки на ступеньку. Потом беру Саньку — скок-скок с ним, игрушечным. Укладываю его в коляску — и поплыли-поехали, важные, как дромадеры…

Вернемся с улицы, и бабушка или дед:

— Ну как, Санечка, что видел?..

И Санька тужится, пыхтит, пытаясь что-то сказать. Как будто застряло слово в горле и никак его не вытолкнуть. И видно, как ему хочется поделиться догадками и открытиями. А изо рта — вязкая каша звуков. Только досада и ему и нам. Решили больше не приставать с такими вопросами…

Когда он плачет, его надо переключать. У меня это неплохо получается с помощью новых для него звуков. То зашиплю, как змея, то затрещу, то засвищу, то зацокаю. И он отвлекается от плача. Мол, потом свое докричу, а пока что разберусь в папиных чудачествах.

Стал играть с ним в прятки. И до того ему понравилось, как я исчезаю за пеленкой, а потом снова появляюсь, — хохотал сын в голос…

Отдыхаем от игры — каждый сам по себе. Я думаю, поглядывая то в кроватку, то в окошко. А Саньки словно нет. Словно два человечка лежат в кроватке. У одного движутся голова и руки. Руки что-то хватают, тащат в рот, а голова следит, что там руки ухватили и что еще ухватить можно… У второго человечка движутся ноги: трутся одна об одну, изображают «велосипед», лягают воздух.

Но это не два человечка — это Санька бодрствует. И развлекаются его голова с руками по отдельности от ног. Не желают они пока что признавать друг друга…

Совсем недавно он не любил одеваться. Блаженствовал голышом; в ванночке до того важно возлежал на моей руке, что нельзя было не улыбаться. Начинали одевать, и он воевал: отталкивал руки с распашонками, морщил лицо и вопил, орал, визжал.

Потом стал протестовать против раздевания. На улице так хорошо было, так много зеленых листьев, цветов и солнечных пятен, на улице постоянно что-то происходило: листья шевелились, мухи жужжали, бегали всякие звери. Даже лежать в коляске на улице было интересно: сверху висело синее покрывало с кусками белой ваты и хотелось до него дотянуться.

Как не реветь, когда уносят из такого великолепия! И он не дает развязывать тесемки чепчика, извивается, просится обратно, требует вольных просторов…

А я его заманиваю в дом.

— Пойдем посмотрим, Сашенька, что там бабушка делает…

Приманка оказалась удачной. Как раз бабушка развела огонь в русской печи. Я присел и посадил Саньку на колено. Огонь с аккуратно сложенных поленьев ровно и красиво тек вверх. Наверху он превращался в дым — синяя река неудержимо летела к выходу, глубокая синяя река. И вдруг круто заламывалась, вставала вертикально, исчезая в невидимом нам дымоходе.

Санька смотрел округленными глазами, а когда в печи стреляло, вздрагивал и оборачивался ко мне. Понял ли я, какой сказкой была для него эта картина? Понял ли, что открыл для сына, показав ему безобидный и уютный огонь? Таково почти все воспитание — действо неосознанное, ворожба на уровне инстинктов…

Бабушка и Галка готовились печь пироги. Дали Саньке в ладошку кусочек теста пожамкать, плотный клейкий шарик. Санька поглядел, сложив губы трубочкой, порадовался — и вдруг так сжал кулачок, что тесто сплющилось, выбрызнулось колбасками между пальцами. Саня удивился. Испытал мир на прочность и увидел его неустойчивость, зыбкость, изменчивость…

Посадили в угол дивана, чтобы он не мешал возиться у печки, и он сидел серьезно и молчаливо. И был красивый-красивый в голубой распашонке и голубых штанишках. Многие говорили, что он красивый, но увидев его там, на диване, я впервые почувствовал это сам.

Мы с Галкой переглянулись, и я сказал с чувством:

— Сударыня! Клопуська Жукастенький — очень удачное ваше произведение!

— Вы правы, сударь, не буду скромничать! — ответила Галка. — Но истинный блеск моему произведению придало ваше соавторство!

А Санька, пока мы беседовали, сполз вперед и хлопал ногой о ногу, словно аплодировал…

Галка, разрумяненная после возни у печки, взяла его, держала на руке лицом к себе, и он, как скульптор, сосредоточенно водил ладошкой по ее щекам, губам, носу — творил, созидал для себя образ мамы…

Напекли пирогов на обратную дорогу, на долгий тряский поезд, и спать легли.

Утром я караулил его пробуждение. И был он, открыв глаза, чужим-чужим, далеким-далеким. Правду говорит восточная легенда, что души младенцев во время сна переселяются в растения и в животных.

Он глядел на меня безразлично и строго. Глядел, не узнавая. И вдруг что-то включилось, он вернулся, заулыбался, признал — и снова стал своим-своим, родным-родным…