GEDENKBUCH. Книга памяти немцев-трудармейцев

По пути в зону я подумал: этот человек мог бы безо всякого оставить меня здесь, он имел на это право, ведь он интуитивно понял, что я больше не вернусь сюда. Но он этого не сделал. Не случайно мы считали, что у этого лагерного начальника, хотя он был очень строгим и требовательным, добрая душа.

В бараке раздался стоголосый шум. Теперь, когда стало ясно, что нам, троим тогдашним «наглецам», действительно разрешили уехать «в большой мир», все глубоко задумались. Всеми овладела непобедимая тоска по внешнему миру, по семье. Нам троим, которым разрешили уехать, завидовал каждый товарищ по несчастью. У всех было к нам какое-нибудь дело: быть может, мы сможем заглянуть к их семье, передать записку, привет и т. д. и т. п.

В ночь на 20 октября 1945 г. я не мог уснуть. Нечто подобное было со мной, когда я в сибирской деревушке Черное Озерко осенью 1941 г. получил известие о местонахождении моей матери. Теперь, когда мне было разрешено уехать на волю, со мной происходило то же самое, я чувствовал себя окрыленным и встревоженным одновременно.

Настало свежее осеннее утро. После завтрака солнце высоко поднялось над горизонтом, прекрасный осенний день вступил в свои права. У причала стоял на якоре белоснежный моторный катер «Победа». Ему предстоял последний рейс в Соликамск: по Вишере уже плыли первые льдины. Мы, трое счастливчиков, каковыми мы являлись в глазах всех, поднялись на палубу катера. На берегу собрались все, кто мог себе это позволить, чтобы помахать нам вослед. Это была уникальная картина: одни выкрикивали приветы своим близким, другие прощально махали шапками, третьи в последний момент вспоминали какое-нибудь дополнительное поручение и кричали нам о нем. Можно было подумать, что здесь провожают высоких персон.

Мотор застучал, катер отчалил и взял курс на Соликамск. Мы втроем стояли на палубе и прощально махали нашим машущим товарищам, оставшимся на берегу. Они отставали все дальше, берег отдалился, и, наконец, они исчезли из поля нашего зрения.

Тем самым лагерное существование для нас завершилось. Мы еще долго оставались на палубе и смотрели на берега, которые так хорошо узнали за последние два года, что нам пришлось провести в лагере Редикор. Катер прошел мимо села Редикор, где нас часто называли «фрицами» и «фашистами», в основном - молодые люди. Десятью километрами далее мы могли бросить последний взгляд на расположенное высоко вверху у откоса Могильниково, где нас два года назад обвинили в краже муки, еще дальше вниз мы увидели крошечную церквушку, а затем и два коротких ряда изб Сартакова. И тут я вспомнил дядю Яшу и его жену, потерявших на войне трех своих сыновей. Летом мне еще несколько раз удалось зайти к ним. И тут достойный сострадания старик рассказал мне, как его вызвали в районный центр Чердынь, чтобы вручить там три «американских подарка» в знак соболезнования по троим его потерянным сыновьям.

Наверно, думал я, в многовековой истории этого купеческого городка никогда не бывало такого глубокого оскорбления, как то, что пришлось пережить дяде Яше. Он рассказывал и рыдал при этом столь искренне и горько, как при мне едва ли когда-нибудь плакал мужчина: за троих его павших сыновей ему в военкомате дали в виде компенсации три американских обноска…

Катер шел все дальше мимо знакомых берегов, и вот мы увидели лежащий у Камы Соликамск.

Нам многое пришлось пережить в трудармии, бесчисленное множество из нас не вернулись на Большую землю и навеки остались лежать в безвестных могилах на просторах Сибири, Урала, Крайнего Севера. Всем погибшим советским немцам-трудармейцам, а также всем, кому посчастливилось остаться в живых, следовало бы воздвигнуть памятник, чтобы на века почтить их самоотверженную работу в годы войны, которую они выполняли каждодневно, вопреки издевательствам и оскорблениям, постоянному недоеданию и жестоким болезням.

Я не сомневаюсь, что в обозримом будущем, в более лучшие для нас, советских немцев, времена, такой памятник будет воздвигнут. Лучшим местом для него явился бы Энгельс, столица восстановленной Республики немцев Поволжья. Республики, на которую все мы сегодня рассчитываем, о которой все тоскуем, которая для нас всех вновь станет нашей родной землей. «Тоска моя, моя надежда!»…

Теперь, почти полвека спустя, часто вспоминаешь те тяжкие годы. Что было самым тяжелым? Что особенно глубоко запечатлелось в памяти? Конечно, трудармия и все, что было связано с ней. Но я считаю, что самым тяжким был постоянный голод, который нам приходилось испытывать, и намеренно тяжелая работа, которую мы должны были выполнять.

Поэт Анатолий Жигулин писал в своем стихотворении «Хлеб»:

О, горечь той обиды черной,

Когда порой по вечерам Не сделавшим дневную норму Давали хлеба двести грамм!

Прошли года…

Теперь, быть может,

Жесток тот принцип и нелеп.

Но сердце до сих пор тревожит Прямая связь:

Работа - хлеб.

Это верно. Все зло, все болезни, все смертные случаи и еще многое другое вызывала связь работа - хлеб, ведь без работы не давали хлеба, а без хлеба человек не мог работать. И это было самое ужасное.