GEDENKBUCH. Книга памяти немцев-трудармейцев

Почти каждый из нас посадил 2-3 ведра картошки, летом мы ухаживали за ней, осенью уложили прекрасно уродившийся картофель в погреб, каждый по 100-120 кило. Огромное дело! У нас тем самым добавилось сил, поэтому мы могли больше сделать, что было выгодно и для всего лагеря.

Но эта была не единственная инициатива, проявленная Кузнецовым в нашу пользу. Чтобы суметь лучше организовать работу, нам требовалась лошадь, для нее всегда имелась работа и в лагере. Кузнецов вновь отправился к председателю колхоза, кажется, в Могильниково, и договорился с ним: колхоз дал нам лошадь, Кузнецов взамен отправил ему на зиму кузнеца.

Тот был из Бальцера, титан по росту и силе. К сожалению, я не запомнил его фамилию, звали его Ханнес. Он умел готовить к весеннему севу технику и инвентарь. Это было очень ценно, ведь у этого колхоза, как, впрочем, и у всех остальных в округе, не было совершенно никаких источников снабжения, чтобы получить хотя бы единственный кусок железа. Насколько беден был колхоз, показывает тот факт, что наш Ханнес, по натуре добрый отзывчивый человек, который мог отпустить и сочную остроту, должен был каждый день столоваться в семье другой солдатки, колхоз просто не был в состоянии его прокормить.

Когда он однажды в воскресенье пришел в лагерь и мы распросили его о житье-бытье, он сказал: «Ничего, мужики, терпимо. Я бы никогда не подумал, что в нашем государстве меня оценят так дорого - я стою целого коня…».

Был разгар лета 1945 г. Однажды вечером нас всех вызвали в столовую - это было самое большое помещение в зоне. Там политрук лагеря Усть-Язьва сказал нам, что правительство позаботилось о нас и приняло решение, по которому мы, немцы-трудармейцы, получаем право вызвать к себе членов наших семей. Мол, мы хорошо проявили себя на трудовом фронте, стали специалистами в своих профессиях и можем на лесосплаве управляться сами. Лучшего нам не приходится и желать, заявил он, «на воле» нам придется плохо, если мы не будем готовы последовать этому решению правительства. «Партия и правительство заботятся о вас», - сказал политрук. «Подумайте над этим и решайте. Жилье вам предоставят, так что будет у вас и приют для ваших семей», - добавил он.

- Где и какое? - пожелал узнать кто-то.

- Здесь у нас, в бараках. Можно будет строить и дома, если у вас будут на это деньги, - гласил ответ этого даровитого политрука.

Он замолчал и стал смотреть то на одну половину присутствующих, то через головы другой. Никто не отозвался. «Отыщется ль смелый на подвиг опасный?» - пришли мне в голову слова Фридриха Шиллера. Я поднялся и выразил свое согласие. Если придерживаться Шиллера, то все было так, как написано в его балладе «Кубок»: «И дамы, и рыцари мыслят, безгласны: “Ах, юноша, кто ты? Куда ты, несчастный?”» С той только разницей, что в помещении не было ни одной дамы, а прилагательное «несчастный» следовало бы заменить другим - видимо, «сумасшедший». Все повернулись ко мне и уставились на меня, будто я с луны свалился. Некоторые не смогли сдержать своих упреков и шепотом бросали мне примерно такие слова: «Ты сошел с ума. У тебя еще все дома? Ты, наверно, сумасшедший».

Шепот угас, и тут над головами показались еще две руки. Одна принадлежала Ивану Егоровичу Шнейдеру, который был на Волге начальником МТС, другая - нашему старейшине, его фамилию я забыл, помню только, что он не был выходцем с Волги. Политрук записал в свой блокнот и их фамилии. Как ни расписывал он после этого наше будущее здешнее существование, больше желающих не нашлось, дело ограничилось нами троими.

По возвращении в барак наши имена еще некоторое время склонялись по всем четырем падежам немецкого языка, а также по всем шести -русского. Но мы молчали, не защищались, легли на нары и углубились в свои мысли. Зашло солнце, стало темно, в бараке, наконец, воцарилась тишина, все легли спать и вскоре уснули сном праведников. А я еще долго не спал и размышлял так и сяк, что со мной будет дальше. Быть может, не могли уснуть и двое других, ворочались на своих соломенных матрасах и тоже думали о своем ближайшем будущем…

Моя мать и мои младшие братья, как я уже упоминал, находились на Крайнем Севере, возле Дудинки, за 69-й параллелью, в тундре. На собрании мне пришло в голову, что предложение могло бы означать путь, по которому я смогу выбраться из лагеря. В Дудинке, конечно, найдется работа и для моих рук, думал я, и я смог бы, по крайней мере, быть со своей семьей, чтобы помочь ей в ее нужде. Пока я туда доберусь, подумал я, лето наверняка пройдет, а зимой оттуда выехать просто невозможно, ведь там единственная транспортная магистраль - это Енисей. Что касается двух других трудармейцев, то я никогда не узнал, что могло побудить их к такому решению…