Гелимадоэ

Если прежде Дора почти не замечала меня, то теперь она хотела, чтобы я неотступно был при ней. Она готовит обед — я примощусь подле нее на стуле, положив руки на кухонный стол и уткнувшись в них подбородком; она подметает двор либо сыплет зерно птице — я верчусь тут же; она идет в поле — я тащусь следом, как верная тень. Но сказать, что Дора стала со мной ровна и приветлива — нет, не скажешь. Подчас она обращалась со мной ужасно. Из-за непрерывной смены в ее настроении я страдал невыносимо. Минуты, когда я чувствовал себя в ее обществе совершенно счастливым, с неумолимой последовательностью сменялись другими, когда мне казалось, что я опять навек лишился ее дружбы. Из состояния блаженства я погружался в печаль, от восторга переходил к унынию, однако все же не променял бы этих треволнений на недавнюю монотонность безответного обожания.

Весь секрет моего нежданного успеха заключался в том, что я с готовностью исполнял ее прихоти и, в ответ на повелительное «рассказывай!» — до тошноты мусолил старый репертуар запомнившихся мне дядиных приключений. Я дополнял их, пока сходило с рук, своими школьными познаниями. Она интересовалась всем, что было почерпнуто мною из учебников географии, истории, природоведения, лишь бы от этого хоть немного повеяло воздухом незнакомых стран. Ее увлекали рассказы о пустынях, морях, джунглях — краях, наиболее удаленных от того спокойного тихого уголка земли, где она родилась и откуда до сих пор ни на шаг не отлучалась.

Мое мальчишеское чтиво явилось для меня замечательным подспорьем. Я пересказывал ей содержание «индейских» романов, которые проглатывал в тайне от родителей, детективов, дешевых уголовных повестушек. К рассказанному дядей Эмилем я приплетал пиратские историйки, пробирался через Кордильеры с детьми капитана Гранта, строил хижину из пальмовых листьев, как Робинзонов Пятница. Она снисходительно выслушивала мою наивную отсебятину и не останавливала, пока это ей не надоедало. Заметив, что я чересчур повторяюсь, пеняла:

— Ах ты, испорченная шарманка! Рукоять у тебя скрежещет, как у нашего стереоскопа! Купи новые картинки!

Или набрасывалась:

— Хватит с меня твоих глупостей! Я от них устала. И зачем ты рассказываешь про веселые пляски дереву, вросшему в землю? У-у, зловредина! Бахвалишься, что у тебя есть интересный дядя. Иди прочь! Не хочу тебя больше видеть!

Я сделался Дориным наперсником. Я был той ивушкой, которой она поверяла свою тоску, свою неудовлетворенность, свое горе. Знала, что не выдам. Еще как хорошо знала! Не смущалась тем, что я еще мал и не в состоянии понять ее до конца, что слушаю из одной чистосердечной преданности. Она, как и ее отец, высказывала мне свои еретические взгляды, нимало не заботясь, согласуются ли они с теми понятиями и чувствами, которые внушались мне дома. Со всей страстностью своей натуры отвергала жизнь, ограниченную четырьмя тесными стенами, обрекающую человека на безропотное выполнение ничтожных задач. Она грезила о свободе, о беспечных радостях, о смелых, романтических поступках, хотела щедро растрачивать себя.

Часто в сумерки, когда Дора заканчивала дневную работу, мы вместе ходили к Безовке. Она шла впереди, огибая изгороди, отводя ветки, не оглядываясь, поспеваю я за ней или нет. Иногда я уже начинал думать, что она хочет убежать от меня. В растерянности я замедлял шаг. Тогда, обернувшись, она сердито окликала меня:

— Эй, где ты там застрял?

Я прибавлял шагу. Больше всего я боялся ее рассердить.

Бывало, она надолго замолчит, не разрешая мне обронить ни слова. Бросит в воду камень, примется что-то напевать, не размыкая губ. А то закроет лицо платком, уронит голову на грудь и так застынет — не поймешь, задумалась или плачет.

Все чаще видел я ее в одной позе: стоит в саду, прислонившись к дереву, прикрыв рукой глаза от солнца. В просветы меж ветвей можно было различить милетинские и вратенские холмы, а за ними — предгорья. Она грезила. Откинутая назад голова, упрямый подбородок выставлен вперед, на плечах цветастая шаль… В такие минуты я боялся потревожить ее.

Мне живо вспоминается один такой вечер. За Милетином в лучах закатного солнца ярко горело окошко одного из домов. Дора вытянула руки:

— Видишь, какой простор? Можно идти и идти, не обращая внимания на границы. Ведь граница — не забор! Кругом — разные страны, и в каждой люди живут по-иному… Боже, как я люблю смотреть на отъезжающие поезда! Тебе небось и невдомек, что я иногда хожу тайком на наш горотынский разъезд, стою у шлагбаума и жду, когда пройдет поезд. Это так красиво — темные вагоны, освещенные окна, все мчится мимо, летит, уносится под грохот колес! В этом мелькании я стараюсь разглядеть лица людей. Рисую себе, как они сидят там и смотрят на нас — на нас, неподвижно стоящих на месте. Уж наверняка смотрят презрительно. Ведь сами-то они едут! Едут! Я закрываю глаза и мысленно отправляюсь вместе с ними. Сколько же раз за свою жизнь ездила я на поезде? По пальцам одной руки можно пересчитать!