Гелимадоэ

Я смотрел на куклу глазами святотатца. У таких мальчиков, каким был я, это совершенно нормальное явление: беззащитных зверюшек и вещи они любят больше, чем людей. Сочувствие стареющей женщине, любовно хранившей на дне чемодана память о далеком детстве, смешивалось во мне с желанием взять куклу, посадить к себе на колени и побаюкать ее. Я не удержался и протянул руку.

— Лида тоже иногда еще играет с нею, — понизив голос, заговорщически сообщила мне Эмма. Было непонятно, умилилась она или подсмеивается. Я недоверчиво взглянул на нее. Она сердито топнула ножкой:

— Да, да! Я сама видела!

— Врешь, — с ненавистью прошипел я, оскорбившись за Лиду, чья жалкая тайна оказалась раскрытой, — наверно, это ты с ней играешь, а не она! По глазам вижу!

— Фи! — презрительно фыркнула Эмма. — А скажи-ка, что ты сейчас делаешь? Не хочется ли и тебе переодеть куколку? Покормить с пустой ложечки? Что, если бы это сейчас увидела Дора?

При мысли, что Дора может застигнуть меня с куклой в руках, я густо покраснел, однако ответил с напускным равнодушием:

— Ну и что? Если бы даже и увидела? Я ничего худого не делаю, просто посмотрел и все.

— Ты хорошо знаешь, что. Она бы высмеяла тебя и никогда этого не забыла. И при каждом удобном случае поддразнивала бы тебя. Потому что… потому что Дора бесчувственная. Бессердечная. — Она на миг задумалась, а потом прибавила: — Она не любит никого. А если уж хочешь правду, то и тебя тоже.

Я покосился на нее, неприятно задетый такой уверенностью.

— Кто-то идет! — испуганно воскликнула она и отобрала куклу. В мгновение ока запрятала куклу под слоем белья и захлопнула крышку чемодана. Однако никто не вошел — была ли это ошибка или — что вероятнее всего — хитрость? Не хотела ли она тем самым увильнуть от разъяснения своего загадочного упрека?

— Тут всегда страшно холодно, — щебетала она, не давая мне раскрыть рта, — идем отсюда! Ой, смотри, из Марииного браслета выпала бусинка! Быстрей подними ее, а то Мария догадается о нашей проделке. И скатерть на столе сдвинулась — тоже надо поправить. Никто вообще не должен знать, что мы тут были!

Примерно через полчаса Ганзелин и его дочери возвратились с кладбища. Они еще пребывали в торжественно-сосредоточенном настроении, принеся в складках одежды морозный воздух и запах горевших свечей. Но мы с Эммой уже как ни в чем не бывало сидели в кухне за столом. Я попивал кофе, который она мне приготовила — ей, по-видимому, все еще хотелось играть роль гостеприимной хозяюшки. Гелена ухала, стаскивая свои большущие, заляпанные грязью боты; доктор, не сняв шапки, расхаживал взад-вперед и молча докуривал трубку. Дора, смеясь, терла мне лицо и уши замерзшими руками:

— Ну вот, теперь порозовел, бледненький, наконец-то порозовел! Как вы тут с Эммой провели время?

Девочка поверх своей чашки бросила на меня предостерегающий взгляд.

СНЕГ

В сочельник староградский ночной сторож затрубил в свой рог, который словно бы унес из вифлеема[14]. И свою мохнатую шапку, и длиннополый кожух он как бы позаимствовал оттуда же. Одну за другой, осторожно, чтобы не закапать воском пол, отец укреплял на рождественской елке свечки. Гата и Бетка сидели с нами за общим столом, но к кушаньям едва притронулись. Стеснялись. Зато потом, дружно подбирая остатки ужина с блюд и противней, болтали наперебой: Бетка с пылающим от волнения лицом, Гата, грустно прикладывая к глазам передник. Каждая думала о своем.

И мы у себя в гостиной тоже предались воспоминаниям. Отец удовлетворенно поглаживал усы и покуривал трубку. Мать, скрестив белые руки, поигрывала пальцами и, как всегда, когда бывала растрогана, сидела неестественно прямо, не касаясь спинки стула, откинув корпус назад и выпятив грудь.

Свечи потрескивали и гасли, пахло хвоей, елка погружалась в темноту. Я равнодушно осматривал свои подарки: духовое ружье с дюжиной стрел (у каждой стрелы оперение иного цвета), зимнюю куртку с меховым воротником, книги.

Город Иерусалим, присыпанный сахарной пудрой, — так выглядели Старые Грады. Башня над воротами с ожерельем из сосулек, похожая на старую блудницу, крепостная башня в огромной поварской шапке набекрень, чаша фонтана с пеной вскипевшего молока. Кататься на санках по главной улице было неудобно, поскольку повороты на ней были чересчур крутые, я вдобавок в ту сторону двигалось много повозок. Неумолчно звенели бубенцы, ломовые и ездовые лошади усеивали путь навозом, дымившимся на морозце. К счастью, оставалось довольно много других улиц, прямых и тихих, где доброхоты не посыпали дорогу золой. Съезжать по ним было истинным удовольствием — без всякой опаски, как по накатанной горке.