Гелимадоэ

— Мы… мы… — заикаясь, смиренно отвечал мужчина, — мы пришли не затем, чтобы просить у вас лекарства, потому как… — Он в смущении оглянулся вокруг, потом, ввиду неизбежности, высказал то, что ему трудно было произнести при свидетелях: — Не для выздоровления… Нам бы лучше… лучше хотелось… — Он заговорил громче, страстно: — Пан доктор, прошу вас, выслушайте меня! Это тянется уже очень долго, больше двух лет. И жизнь не в жизнь, и конец никак не приходит… Соседи меня сторонятся, женою моей брезгуют, все нас чураются, даже нищий, и тот не постучит, куска хлеба не примет. А она, жена-то, помереть хочет. Чего только не испробовала, все зря, никакая хворь к ней не пристает. Босая ходила по снегу, — не простыла, хотела себя голодом уморить — не стерпела, опять есть начала, падала с изгороди — даже ногу не сломала. Мы обговорили все давно, она на все согласна, жить она не хочет, но и не хочется ей так покинуть свет, чтобы люди считали ее самоубийцей. Вы, верно, знаете, что тот дом, где кто-нибудь сам лишил себя жизни, в деревне все обходят, как проклятый. А у нас дочка — невеста; нашелся у нее, наконец, дружок, добрый работник, да боимся, ничего из этого не выйдет, пока вот она жива. Коли б ее не стало, может, все и забылось бы. А она хочет своей смертью помереть, как другие люди, от какой-нибудь болезни. Потому мы к вам и пришли… набрались духу… Наслышаны про вас… понадеялись…

Мы видели, да, воочию видели, как жена усердно кивала в подтверждение мужниных слов, давая понять, что готова на заклание, готова освободить свое место на земле. Меня охватил ужас, на лбу выступил холодный пот, сердце так бешено колотилось, что я непроизвольно прижал руки к груди.

— Надеялись, — произнес Ганзелин с горечью, но уже без гнева, — что я лишен предрассудков и что в крайних случаях, за плату или даром, меня можно склонить к преднамеренному убийству. Решили, что я изверг рода человеческого и с моей помощью нетрудно обделать даже противозаконное дело. К сожалению, други мои, ошиблись вы, я всего лишь обыкновенный врач, у меня лекарства только для больных. Они, правда, не очень-то помогают, но и средств для умирания я не продаю. Да таких и не существует, уверяю вас, — уже спокойнее добавил он. — Я не способен вызвать воспаление легких или рак. — Потом Ганзелин снова помрачнел. Обратившись к женщине, он спросил: — Скажите, как вы до этого дошли?

Она глядела на него своими страшными кровавыми глазами, однако снова вместо нее стал отвечать муж. Лет двадцать назад, — с сокрушенным видом рассказывал он, — в их краю проводили дорогу. Он тогда был еще молодым мужем, а она красивой молодой женой. У них был ребенок, маленькая девочка. Однако жена любила бывать на людях, плакалась на постоянную нужду и каторжную работу. А на строительстве был один мастер, молодой, веселый, гуляка и бабник. Он приглянулся жене.

— Я ничего не знал, ни о чем не догадывался. В один прекрасный день они сбежали. Двенадцать лет про нее ничего не было слышно. Потом знакомый парень из нашей деревни, он учился в Праге, рассказал мне, что видел ее в таком месте… сами понимаете. А в прошлом году вернулась. Да, пан доктор, вот какой она ко мне вернулась.

Ганзелин, заложив руки за спину, расхаживал по прихожей. Вдруг резко остановился:

— Теперь идите домой. Идите домой. Весьма сожалею, — сказал он с каменным лицом, — весьма сожалею, но ничего не могу для вас сделать.

Женщина, пошатнувшись, встала, послушно, как бы машинально, повязала голову шерстяной шалью, закутала лицо платком. Когда они уже выходили, доктор придержал мужчину за лацкан пальто. Я отчетливо слышал, что он ему сказал.

— Потерпите еще немного, потерпите. Это протянется уже недолго. Может, она и до жатвы не доживет.

Ворота хлопнули, загудел в сенях ветер. Ганзелин прошел к себе в приемную. Мария с предосторожностью завернула чашку, из которой пила женщина, в бумагу и вынесла на улицу. Послышался стук, звон осколков. Меня затопила волна жалости — не к женщине, которая вызывала отвращение, не к ее мужу, чья просьба возмутила меня, а к чашке, бедной, старой чашке, имевшей право еще немного пожить…

Через некоторое время доктор проводил своего последнего пациента, сердитого деда, и вышел к нам. Заложив руки за спину, он опять принялся расхаживать взад и вперед.