Гелимадоэ

В пасхальный понедельник, когда мать ушла в костел, я выскользнул из дома и помчался на деревенскую площадь.

Доктор стоял на пороге и лукаво посмеивался. Я не отважился показать ему свой пасхальный бич.

— И не жди, что получишь хоть одно яичко, если не нахлещешь нас! — еще издали крикнула мне Гелена. Я покраснел как индюк.

— Ну, давай, хвастайся, — снисходительно советовал мне Ганзелин, — впрочем, я знаю, где он у тебя спрятан. Хитрец! Уже с таких лет стесняешься делать то, что хочется. Боишься, люди засмеют? Не учись притворяться. По мне, так можешь поддать им, как они того заслуживают. Давай хлещи, раз они сами напрашиваются. Но меня, пожалуйста, уволь, меня блохи не кусают — кровь ядовитая!

Ганзелин ошибался, мне просто не хотелось играть роль колядующего; меня, как было сказано, к тому принудили.

Раскинув руки, я двинулся к Гелене, как бы выходя один на один с медведем. Она жалобно вскрикнула, прежде чем я успел ее ударить. Из своих бездонных карманов вытащила два яйца: одно темно-коричневое, выкрашенное кофейной жижей, другое желтое, варенное в луковой шелухе. То был достойный подарок сыну уездного гейтмана, два яйца цветов австрийского государственного флага! От Марии я получил плитку шоколада, а от Лиды яблоко, — великолепное, краснобокое, долго бережно хранимое, истинное чудо в это время года.

— Ева дала Адаму яблоко, и он его съел, — не умолкала Гелена. Она резвилась, как дикая лошадь, несла, что взбредет в голову. Видно, на нее подействовала весна. Лида не ответила ей даже взглядом, отошла к окну. Она стояла против света; тонкую ее фигурку в меховой безрукавке окружал сверкающий ореол лучей. Вероятно, именно поэтому мне так хорошо запомнилось, что в тот день ярко сияло солнце.

Я отправился в приемную, к Доре. Она была одна, в своем привычном белом халате и красной косынке. Вытирала пыль. Когда я несмело ступил на порог с бичом в руке, она вопросительно взглянула на меня. Потом поняла. Губы ее скривились в презрительной улыбке.

— Уж не собираешься ли ты стегнуть меня своей дурацкой плеткой?

Она была явно не в духе. Я смутился.

— Я не пришел бы, барышня Дора, да барышня Гелена захотела… — Лидино яблоко и Геленины яйца оттопыривали мой карман.

— Ну, я вижу, с пустыми руками ты не уйдешь. Дитя уже получило гостинцы. Увы, от меня тебе ничего не перепадет. Можешь меня хлестнуть, если это доставит тебе удовольствие.

Ясно, что я не стал этого делать. Выполз из приемной, как полураздавленный жук. Никогда бы не поверил, что почувствую себя таким несчастным оттого лишь, что не получу от Доры пасхального яичка. Самый пустячный подарок от нее я принял бы как величайшую, ни с чем не сравнимую ценность!

Я нерешительно топтался между амбулаторией и кухней, не зная, удобно ли скрыться потихоньку со своей ненужной добычей. В полумраке сеней заметил блеск двух незабудковых глаз. Эмма сидела на лестнице и пристально за мной наблюдала. Я шагнул к выходу.

— Эмиль! — долетел до меня тихий, ласковый шепот.

Ну, конечно, она выражала мне сочувствие. Сейчас я так в нем нуждался! Без сомнения, она обо всем знала. Слышала, как не повезло мне в амбулатории. Видно, следила. Мое неодобрительное мнение о ней еще более укрепилось, но я заставил себя вернуться.

— Эмиль, а от меня ты не хочешь получить крашеное яичко?

Я опустил голову. Не знал, что об этом думать. Эмма вскочила, взяла меня за руку и повлекла за собой вверх по лестнице. Распахнула передо мной дверь в комнату Ганзелина; там, нагнувшись, вытащила из-под кровати растрепанную картонную коробку. Изделие, которое она протянула мне, было довольно точной копией живого цыпленка. У него были тонкие проволочные ножки, обмотанные красной бумагой, раскрытый бумажный клювик и перья из лепестков калужницы, с большим тщанием наклеенные плотными рядами.

— Это не для еды, — торопливо объяснила она, — яичко-то сырое, я не хотела варить его на глазах у сестер. Если можно, то, пожалуйста, не показывай его никому.

Я промямлил слова благодарности, смущенно переминаясь с ноги на ногу.

Она надменно улыбнулась:

— Неужто ты так расчувствовался, что не можешь произнести путного слова? Или он тебе не нравится? Мне будет очень обидно, Эмиль, если он тебе не понравится!

Я посмотрел ей в глаза — нет, она и не думала шутить. Дурацкое положение! Мне ничего не оставалось, как тоже улыбнуться в ответ. Задумчиво, словно стремясь удержать мою улыбку, не дать ей растаять, она очертила ее кончиком тоненького пальчика.

На площади, отойдя подальше, я с ожесточением шваркнул Эмминого цыпленка о каменную тумбу. Не знаю, что толкнуло меня на этот непоправимый поступок. Гнетущая тоска после Дориной отповеди? Оскорбленное чувство? Проволочный каркас с ножками лежал передо мной, как безголовый трупик. Разбитое яйцо походило на мертвого птенца, из которого сочилась густая, желтая кровь. Сиротливо кружились на ветру лепестки калужницы. Сердце мое пронзила такая острая боль, что из глаз хлынули слезы. Я бросился домой. Заперся в своей комнате. Горячо молил бога, чтобы он ниспослал мне утешение.