Гелимадоэ

Вернувшись поздно вечером из кино, Ганзелиновы долго и безрезультатно стучали в ворота, удивляясь, до чего крепко спит Дора. Наконец Лида в каком-то озарении пошарила в стенной нише за скамейкой, где обычно висел ключ в тех редких случаях, когда вся семья отлучалась из дома. Странно, но ключ был там! Охваченные недобрым предчувствием, они молча вошли в кухню. Пол был тщательно подметен, стол выскоблен, кастрюли аккуратно выстроились на полке. Однако Доры не было ни слышно, ни видно. На столе лежала записка.

Ничем не выдавая своего волнения, не торопясь, Ганзелин прочитал при свете свечи густо исписанный листок. Дочитав, аккуратно сложил и сунул в карман. Затем повернулся к дочерям, которые, замерев, следили за его действиями, обвел их мутным, тяжелым взглядом. Щеки его побагровели более обычного, выражение лица стало еще более напряженным. Губы доктора с трудом шевелились, будто ему хотелось избавиться от неприятного вкуса с трудом проглоченного горького куска.

— Дора ставит нас в известность, — начал он хрипловатым голосом, подчеркивая каждое слово, — что навсегда покинула наш дом. Она собирается выйти замуж за фокусника, который был тут весной и у которого умерла жена. Дора ничего не требует от нас и ни у кого не просит прощения. Она в совершенстве овладела мнемотехникой и научилась разным трюкам: ей кажется, что она станет хорошей помощницей своему мужу. Она не пожелала раньше открыть нам свои намерения, опасаясь, что мы этому воспрепятствуем. Жизнь в городке была ей не по душе, работа по дому, дежурства в амбулатории невыносимы. Я был недостаточно добр к ней, а вы никогда по-настоящему ее не любили. Она уверяет, что нашла свое счастье и, даст бог, никогда не ощутит желания вернуться к нам.

Губы его исказились усмешкой, на щеках выступило по красному пятну величиной с кнедлик.

— Никто из нас, ни я и ни вы, не в состоянии убедить ее, что счастье, как она себе его представляет, не есть счастье и не будет им. Она просит нас больше не беспокоиться о ней. Полагаю, самое разумное в данном случае — удовлетворить ее просьбу.

Он помолчал и еще раз обвел всех взглядом.

— Я естественно чувствую себя оскорбленным. — Он громко откашлялся, голубые жилки проступили на его висках. — А посему отныне об этом у нас разговора больше не будет.

Он сел на стул у двери; ссутулясь и тяжело кряхтя, снял сначала один ботинок, затем второй и аккуратно поставил их возле плиты. Потом в одних носках вышел в сени и стал подниматься по лестнице в свою комнату. Даже не хлопнул дверью.

Эмма, — все-таки она была еще ребенком, — заплакала. Гелена разразилась бессмысленной и грубой бранью. Лида, неестественно прямая и тихая, заложив руки за спину, расхаживала по горнице. В ту ночь спала только Эмма, успокоившаяся в конце концов в объятиях Марии.

Рано утром Ганзелин встал и отправился на прогулку, и это было единственным отклонением от привычного распорядка.

— Куда же он, собственно, пошел? — спросил я Марию, которая все это рассказала мне спокойным, чуть грустным голосом.

Я еще питал сомнения относительно загадочной вылазки доктора, о которой по городку кружили ошеломительные слухи.

— Точно не знаю, но в одном уверена — он не пошел заявлять о розыске Доры, — нехотя усмехнулась Мария. — Раз он сказал, что не станет более беспокоиться о ней, то уж сдержит слово. У нашего отца твердый характер. А ведь на самом деле он чувствует себя глубоко несчастным, хотя и скрывает это. Если бы Дора вернулась, уж не знаю, чего бы ей стоило вымолить у него прощения.

— Наверное, это вы только так думаете, барышня Мария, — возразил я, слабо надеясь на утешение, — ведь он все-таки любит ее и не оставит — случись с ней какое несчастье.

— Только ничего подобного никогда не произойдет, — поспешно заключила Мария. — Дора так же упряма, как и отец. Если уж она на что-то решилась, то ни себе, ни кому еще не сознается в своей ошибке.

Мария была права. Верить в Дорино возвращение было просто-напросто бессмысленно. Я лишь судорожно сглатывал слюну. Горечь слез, выпитых мною, обжигала мне горло. Я хмуро уставился в землю. А когда поднял глаза, вздрогнул от невыразимого страха. Передо мною, будто выросши прямо из мостовой, стоял доктор Ганзелин.

Устремив на меня острый, пронзительный взгляд, он точно хотел им измерить глубину моего к нему сыновьего чувства. Этим взглядом он как бы предостерегал: «Никогда не допусти предательства, подобного тому, какое узнал я от своей родной дочери!», как бы вбивал мне в голову четвертую заповедь. Я вспыхнул до корней волос. Он закряхтел, мотнул головой, тщательно вытер ботинки у порога и вошел в сени.