Гелимадоэ

Я вырвался из рук Марии и побежал в сад. Почему именно в сад? Разве не понятно? Повинуясь тому же внутреннему побуждению, которое вело Иуду к подножию Кальварии, манившей его трепетанием листьев на осиновом дереве.

Я, съежившись, сидел под яблоней, которая протянула над оградой свою проклятую, дуплистую руку. Содрогался от ужаса. Ведь не только Дора, но и я тоже! Я тоже понесу это бремя на своих плечах. И моя ноша будет увеличиваться день ото дня, а совесть чернеть и чернеть. Дора виновна, но наравне с ней виновен и я. Не рассказал, хотя должен был рассказать. Все выглядело бы теперь иначе, не поддайся я искушению, внушенному нежным голосом. Ах, если бы я мог завыть в голос! Но теперь я оказался начисто лишен малейшей способности плакать. Уперся взглядом в склоненное дерево, будто на его коре были вырезаны письмена, в которых заключался мой приговор.

Внутри меня поселилась пугающая тишина — казалось, что даже и сердце не бьется.

Солнце поднималось надо мною все выше и жгло, словно адский огонь.

РУХНУВШИЙ МИР ДЕТСТВА

Что-то во мне разбилось. Я утратил интерес ко всему, что до сих пор меня занимало, в душе образовалась непостижимая пустота. Я тупо смотрел в одну точку, вздыхал без причины, не понимая, что со мной происходит.

Однажды, сидя в своей комнатке, я повторял историю. В окно влетела оса и с яростным жужжанием начала метаться вдоль занавески, точно подрубала края. Она то приближалась, то отлетала прочь на средину открытого, голубого четырехугольника; потом что-то снова влекло ее назад, и оса возвращалась, запутываясь в тюлевой сетке. Я совсем забыл о раскрытой передо мной книге, весь сосредоточился на одном: удастся ей вылететь или нет? И не услышал, как скрипнула дверь. Внезапно меня обволокло ароматное облако. Этот аромат! Полузакрыв глаза, я вбирал его всеми своими расширившимися легкими; в груди моей разливалось блаженство. Дора! Вдруг она заговорила. Ну, разумеется, это был всего лишь холодный, насмешливый голос матери. Я испуганно вздрогнул. На лбу моем выступили капли холодного пота словно меня застигли за каким-то нехорошим делом.

— Отчего ты так испугался? — спросила мать. — Почему сидишь и все смотришь в окно?

Мурашки пробежали у меня по спине; я покраснел так же сильно, как перед тем побледнел — на сей раз — от глубочайшего разочарования…

Небрежно сунув под мышку книги и тетради, я брел под аркадами с урока французского языка, — удивительно, как еще книги не валились у меня из рук, В голове — пустота. Жаркий августовский день обручем сжимал голову. Руки-ноги как ватные. Прежде я любил сладости и не мог пройти мимо лавчонок, без того чтобы хоть одним глазком не взглянуть на груды лакомств. Теперь же с полнейшим равнодушием я взирал на самые заманчивые витрины. Ничего не хотелось. Запах подгнивших фруктов, смешавшийся с запахом подвальной сырости, даже вызывал тошноту. Я мечтал только о том, как бы поскорей добраться до дома, лечь на кушетку и закрыть глаза. Дремота приносила мне некоторое облегчение. Вдруг кто-то коснулся моего плеча. Воспоминание о чем-то давнем и дорогом нахлынуло на меня. Дора вернулась! — подсказывало мне гулкими толчками забившееся сердце, Я не решался обернуться. Голова моя странно кружилась. Меня шатало.

— Что с тобой, что с тобой? — проскрипел за моей спиной голос Гаты. — Никак, тебе дурно?

Как мог я подумать? Откуда бы тут взялась Дора? Она далеко-далеко отсюда. Я стоял и думал: где сейчас находится Дора?

Старушка потрясла меня за плечо.

— Ты чего не отвечаешь? Что стоишь, будто прирос к земле?

Я стряхнул ее руку и в исступлении бросился прочь. Она собирала мои рассыпавшиеся по мостовой учебники и тетради.

За ужином отец испытующе поглядывал на меня, но ни о чем не спрашивал. Мать слегка хмурилась. Ел я мало; прожевав несколько кусочков, отложил вилку.

— Что еще за новости, — рассердилась мать, — у тебя нет аппетита? Объелся чего? Хочешь ослабеть и захворать? И это теперь, когда на носу экзамены?

Я молчал, но она продолжала допытываться. Не в силах этого перенести, я вышел из-за стола. В соседней комнате, гостиной, прилег на кушетку. Здесь было слышно, как родители разговаривали меж собой; я с радостью заткнул бы уши, но необыкновенная вялость овладела мной.

— Это у него уже не первый день, — вполголоса говорил отец. — Он сам не свой, то краснеет, то бледнеет. Ты что-нибудь понимаешь? Я — нет.

— Наверно, боится экзаменов, — предположила мать, — либо перетрудился. Ужасное пекло. Лучше бы не заниматься в такую жару.

— Он оказался без товарищей. Возможно, ему недостает общества. О чем-то все время думает.

Потом они оба пришли ко мне. И, хотя видели, что я валяюсь просто так, на этот раз не стали упрекать. Мать села у меня в ногах. Протянула руку, и, расстегнув пуговицу на рубашке, приложила ладонь к моей голой груди. Сердце мне пронзила такая острая боль, что я вскрикнул. Отчаянно стараясь не показать своей муки, я улыбнулся, но лицо мое, вероятно, исказилось гримасой. Мать обиделась, решив, что я над ней издеваюсь.

На следующий день меня отвел в сторону отец.