Ген. Очень личная история

Вот так в генетическую изменчивость вклинивается лингвистическая дискриминация, смешивая биологическое и желаемое. Если генетический вариант снижает приспособленность организма к конкретным условиям – скажем, безволосый человек появляется в Антарктике, – то мы называем феномен генетическим заболеванием. Но если тот же вариант повышает приспособленность к другим условиям, то мы называем организм генетически улучшенным. Синтез эволюционной биологии и генетики напоминает нам, что такие суждения бессмысленны: улучшенный или больной – это слова, отражающие приспособленность конкретного генотипа к конкретной среде; если изменить условия, слова могут обрести противоположные значения. «Когда никто не читал[952], – пишет психолог Элисон Гопник, – дислексия не была проблемой. Когда большинство людей вынуждено было охотиться, незначительная генетическая вариация, затрагивающая вашу способность фокусировать внимание, вряд ли представляла проблему, а может, даже давала преимущество [позволяя охотнику удерживать внимание сразу на множестве целей, например]. Но когда большинству людей нужно проходить через среднюю школу, та же самая вариация может превратиться в заболевание, которое изменит всю вашу жизнь».

Желание разделить людей по расовому признаку и стремление расставить вдоль этих границ флажки с атрибутами вроде интеллекта (креативности, криминальных наклонностей, жестокости и так далее) иллюстрирует главную проблему генетической классификации. Геномы человека не хуже лиц или английских романов можно разделять или объединять по миллиону разных признаков. Но разделять ли или объединять, категоризировать ли или синтезировать – это вопрос выбора. Если озабоченность вызывает конкретная наследуемая биологическая характеристика, такая как генетическое заболевание (серповидноклеточная анемия, например), то исследовать геном с целью установить ее генетический локус – затея абсолютно осмысленная. Чем у́же определение наследуемой черты, тем выше вероятность найти ее генетический локус и обнаружить, что она тяготеет к той или иной человеческой субпопуляции (к афро-карибской – в случае серповидноклеточной анемии, к ашкеназам – в случае болезни Тея – Сакса). К примеру, марафонский бег не зря становится «генетическим» видом спорта: бегуны из Кении и Эфиопии, с узкого клина земли на востоке одного континента, доминируют на дистанциях не только благодаря таланту и тренировкам, но и потому, что марафон – это узкоспецифичный тест на определенный вид экстремальной стойкости. Гены, обеспечивающие эту стойкость (точнее, комбинации генетических вариантов, которые определяют подходящие особенности анатомии, физиологии и метаболизма), поддерживаются естественным отбором.

И наоборот, чем расплывчатее определение признака (в случае, скажем, интеллекта или темперамента), тем ниже вероятность связать его с единственным геном и – далее – с расой, племенем или субпопуляцией. Интеллект и темперамент совсем не похожи на марафонский забег: здесь нет фиксированных критериев успеха, нет линий старта и финиша, и привести к победе может даже бег в сторону или задом наперед.

Широта определения признака – это фактически вопрос идентичности, то есть того, как мы определяем, классифицируем и понимаем людей (себя) в культурном, социальном и политическом смысле. А значит, в нашем туманном разговоре о понятии «раса» упущен опорный элемент – разговор о понятии «идентичность».

Первая производная от идентичности

Антропология несколько десятилетий участвовала[953] в общей деконструкции «идентичности» как устойчивого объекта научного исследования. Представление о том, что индивид выстраивает свою идентичность на основе социальной деятельности и, следовательно, что идентичность не является фиксированной сущностью, задает тон современным исследованиям гендера и сексуальности. А концепция происхождения коллективной идентичности из политической борьбы и компромисса сегодня лежит в основе исследований расы, этничности и национализма.

Пол Бродвин,

«Генетика, идентичность и антропология эссенциализма» (Genetics, Identity, and the Anthropology of Essentialism)

Да ты не брат, а зеркало мое.

Уильям Шекспир,

«Комедия ошибок», акт V, сцена 1

[954]