Ген Тургенева

А в свободное время она посещала католическое клад ради прогулки. Оно было что-то вроде сквера. Хотя деревьев было больше чем могил. Были могилки и могилы. Были памятники и памятнички. Были надгробия и надгробища. Были склепы. И туда можно было заглянуть в окошко. Заглянув в первый раз через разбитое стекло, Киса испугалась. Кого? покойника? некую силу? потустороннюю? По ту сторону окошка была маленькая комнатка. Сарайчик? То на что может рассчитывать на то свете богатый человек, то есть его труп. Бедный человек, то есть труп его, то есть прах его, будет рассеян по ветру. И в этом сарайчике, в склепе, было мусорно. Грязно. Валялись банки из-под кока-колы, разбитая бутылка, кость, не трупа, куриная, опавшие листья, бумажки, выцветшие газеты. Все, как в сарае. Пели птицы. Может быть соловьи. Это католи­ческое кладбище было чище православного. И холоднее. Ухоженное: травка, белки, цветы. И никаких лиц покойников, никаких барельефов, никакой любимой Тане от любимой мамы. Ни орденов, ни космонавтов, ни военных, ни летчиков «на память от экипажа». Оно было даже умнее православного, это католическое. Оно было расчетливей. И в нем был некоторый стык. И сдержанность. И оно было удобным. И в нем не было никакой тайны. В нем не было разгульной православной вакханалии. В нем не было разгульного вакханального смирения. Оно было ни горячим, ни холодным. Оно было теплым. Даже тепленьким. Таким тепленьким местечком для покойников. И даже покойники казались покойничками. Оно было игрушечным, вот что, это кладбище. Оно было мертвым. Оно не было живым. А православное кладбище — живое. Со своей глупостью, дебильностью, уродством, гением, страстью, грязью, моветоном, жадностью, ущербностью, бедностью, нищетой, с дождиком, размывшим дороги. Со своей заботой. Марфа, Марфа! Ты, Марфа, в вечной заботе, Марфа, со своими яйцами вкрутую, куличами, свечками, горшками и консервными банками. С жизнью, скопившейся после живых, с мраморными дурами и бедными крестами, с православными березками. Оно живое — покойникамиправославными. Оно мертвое — с мертвецамикатоликами. Хотя оно было удобным. На нем было удобно спать. И чисто. И у кого сколько вытоптано на православной могилке, у кого сколько посетителей, тот настолько и знаменит. За полем — по одну сторону деревни, а по другую кладбище. И там никто не спит. Ни один покойник. Все ходят и говорят между собой. Искалечить, нет, лучше быть убитым, но только не искалеченным. Если бы Анне Карениной отрезали одну ногу, а Вронский за ней всю жизнь бы до смерти уха­живал. Смешно! Если бы Пушкину повредили мозг и он до конца жизни ничего бы не написал, а был простым эпилептиком, а Лермонтов после дуэли лежал бы прикован­ный к постели, а Байрон не погиб бы после несчастной простуды, сразу в одно мгновенье. Сгорел! а умер бы в шестьдесят лет от туберкулеза, кому это надо? Только мгновенная смерть. Раз — и  умер, Раз — два и воскрес, и ты уже там без этой земли, чтобы только ее не видеть, чтобы духутут твоего не было, чтобы ты сразу плавал среди ангелов, как в пене морской среди афродит, как пузырьков, вышедших из пены. Но только вот что непонятно? если вознестись на небеса, да? и если внизу земля, да? и если ты все время на небесах, она же все время будет отвлекать, она же будет манить? да? она же заманит отсосет и высосет всю душу, она же ненасытная в своей страсти к отсосу душ. И вообще ведь душ, воспаривших над землей, нигде больше нет, они и есть только над землей, они там обитают, а вдруг... там вообще ничего нет? нет и все; вот так как нет снега, после того как он растаял в Москве и его вымели, может, и там все вымели и не вымели только нашу одну, такую маленькую, такую никому ненужную землю, может мы-то думаем, что мы центр вселенной, а может, мы и существуем просто потому, что просто до нас никому никакого дела, может, мы и сохранились только потому, что больше никому не нужны, только потому, что заброшенные, так вот и существуем никем необозреваемые, и никто за нами не наблюдает.

Вот что было странно, что с одним человеком живешь, а другого вспоминаешь, а потом уже с другим кто-то живет, а другого вспоминает, и так до бесконечности: как будто он никогда вообще не присутствует ни с одним человеком, он только и живет сначала с ним, чтобы потом его вспоминать, а не жить с ним; а почему это? и самое сладо­стное, самое сладкое воспоминание — это то, что этот человек не позволял. Запрет. Запретный плод сладок! Запрещено.

По газонам не ходить. Ходят. НЕ красть! крадут. НЕ прислоняться. Руками не трогать. Не прелюбодействовать. Не убивать. Не умирать. И вообще лучше не жить. Не курить. А может жизнь — это и есть нарушение. Может, это преодоление запрета, может, жизнь – это и есть что нельзя, потому что нельзя жить.