Генерал и его семья

Колька со своей шалавой весело болтали, Вася молчал и краснел, сестра накрывала на стол и поглядывала на Бочажка, как ему показалось, насмешливо. Появилась бутыль мутноватого самогона. Но Матюхин выставил купленную ими магазинную водку. Вася сказал: «Я не пью». Шалава засмеялась и спросила: «Больной, что ли?» Вася возразил: «Почему больной? Просто не люблю. Но за компанию выпью, конечно. Только немного». А ему много и не надо было. Со второй рюмки Васю повело, стало жарко и весело. Он ведь в придачу ко всему почти не спал, был в карауле. Колька со своей лахудрой куда-то испарились, сестра (Вася про себя, вспомнив госпиталь, уже называл ее сестрой-хозяйкой) все подливала и подкладывала вкусной, жаренной на сале картошки и квашеной капусты и приговаривала сквозь густой и теплый туман: «Закусывай, солдатик, закусывай!» — а Вася смеялся и спрашивал: «А вы почему ничего не едите? Это же вкусно. А самогонка невкусная. Правда ведь?»

Очнулся Вася в непроглядном и жарком мраке неизвестно где, кажется, в аду. Рядом кто-то не очень громко, но страшно, с каким-то присвистом храпел. Васю замутило. Он вскочил и побежал неведомо куда. Больно налетел на что-то, заметался, натыкаясь на невидимую мебель. Загорелся свет. Полуголая толстая женщина в кровати спросила: «Ну ты чо, солдатик, буянишь? Приспичило, что ли? Вон у рукомойника ведро, не стесняйся». Вася добежал до ведра и долго и мучительно блевал. Легче не стало. «Ну ты ложишься или что?» — сказала, зевая большим красным ртом, женщина. «А который час?» — начиная понимать ужас происходящего, пролепетал Вася. «Да рано еще, пяти нет…» — «Как пяти?! Каких пяти?» — жалобно закричал Вася и стал искать и надевать обмундирование, но спешить-то было уже некуда. Никуда он уже не успевал. Он был в самоволке, да еще и пьяный, как свинья!

«Что, пошел уже?» — спросила женщина. Выбегая в распахнутой шинели, он обернулся: «До свиданья! — и, чувствуя, что надо еще что-то добавить, сказал: — Спасибо большое!» «Да не за что!» — ответила женщина с насмешкою уже вполне явственной. Так он и не понял тогда, потерял он невинность или нет. Потом решил, что потерял, а то уж очень было бы обидно и глупо.

Матюхина вскорости отчислили, и больше Бочажок свою соблазнительницу не видел.

А в дневниках отца я только что обнаружил замечательный образец армейского эротического фольклора:

«ПИСЬМО АРТИЛЛЕРИСТА

Уважаемая Соня (так звали девушку, за которой отец тогда ухаживал. — Прим. Т. К.).

С тех пор как на линии моего наблюдения появилась огневая точка во образе твоем, все цели потеряли для меня всякое значение. Все объективы визира и трубки моих приборов направлены на то место, где вчера время от времени вспыхивала твоя любовь. Как велика топографическая точка дальности, отделяющая мой наблюдательный пункт от твоей души? Без тебя я, как без поправки на смещение, становлюсь беспомощным, как орудие без панорамы. Душа моя сгорает по тебе, как состав 22-сек трубки, а сердце (нрзб) как спусковой крючок под рукой наводчика. Если б я мог поразить тебя прямой наводкой, то, клянусь тебе затвором и прицельным приспособлением моей гаубицы, мне не нужны были бы коэффициент удаления и шаг угломера для того, чтобы в отверстие (слово «отверстие» зачеркнуто, и сверху написано «твою душу». — Прим. Т.К.) 122-мм снарядом прошла моя любовь, горячая, как раскаленный ствол, а ты ответила бы взаимно. О! Буссоль моего сердца, панорама моей жизни, разрешите приблизиться к вашему сердцу на несколько делений прицела. Тогда я засыплю вас шрапнелью своих слов и не пожалею агитационных снарядов для привлечения вас на свою сторону. Но если вы будете дергаться на прицельной дальности, то, клянусь полным зарядом, я захвачу тебя в 2-деленную, обеспеченную вилку и уверенно перейду на поражение на середине вилки.

Пишите ответ и т. д.

Ваш Юра».

Сомневаюсь, что папа послал своей Соне это письмо Яшки-артиллериста из Малиновки, а уж Бочажок его, наверное, и переписывать не стал, не было в нем никакой игривости даже и в те годы.

После окончания училища Вася, сияя новенькими офицерскими погонами и хромовыми сапогами, съездил на свою малую родину, постоял у заколоченной ватуткинской избы, узнал, что тетка и Демьяниха еще до Победы ушли в какой-то монастырь, напоил оставшихся в живых пацанов, сходил на речку, но купаться не стал, подарил Варваре Аркадьевне отрез на платье, предназначавшийся Стакановке, и навсегда покинул родное село.

В плацкартном вагоне, уносящем Васю в новую жизнь, он курил у темного окна и напевал про себя голосом Нины Дорлиак песню Прокофьева:

Прощай, товарищ молодость!
На этом перекресточке
Расстанемся, любимая,
По-дружески с тобой.

Друзья мои, друзья мои,
Друзья мои, товарищи,
Еще мы очень молоды,
Еще мы будем счастливы,
Еще мы будем счастливы…

Он чувствовал себя молодцом, да в общем-то и был им. И никаких причин пищать не предвиделось.